Евгений Носов - Усвятские шлемоносцы

- Я тут уже человек шесть выкупал,- говорил он над ухом, и Касьян уловил шедший от него винный душок.- С самого утра идут мужички. Моются, рубахи новые надевают. Причащаются, можно сказать. Это верно: что в гроб, что на войну - в чистом надо. Не нами такое заведено, потому и нам блюсти. Ты сумку собрал?

- Пока нет...

- А я уже уложился. Я вчерась еще сготовился, как бумажку получил. А чего долго раздумывать - хлебца, сальца да смены пару. Вот тебе и весь сбор. Еще седни стопку выпью - и прощай, Маня. Ты в чем идешь? В сапогах али как?

- Еще не надумал.

- Это б сказать - осень, грязь, а то ж лето. Эвон какая погодка стоит. Миленькое дело - в лаптешках! Мягко, ног не собьешь. Верно я говорю?

- Ну-к ясное дело, не осень...

- Вот и я так думаю. По такой-то жаре. Дак там все одно переобувать будут в казенное, в чем ни явись. Сапоги и пропадут зазря. А то бабе останутся, хай донашивает с пользой. Погоди, ситничка принесу.

Матюха, повесив на шею мыло, голенасто, высоко задирая ноги, запрыгал по мелководью к ситной куртинке. Надергав темно-зеленых стеблей с беловатыми комлями, он заломил их в пучок и, воротясь, пустился обхаживать Касьяна.

- У Кузьмы уже шумят,- докладывал он возбужденно, на всю реку.Двери-окна нараспах, гармошка грает. Давеча мимо шел - вылетел сам Кузьма в начищенных сапогах, ухватил меня за рукав, не отпущает. Пошли, мол, попрощаемся. Нечего, говорю, прощаться - вместе идем. А ежели вместе, тади, говорит, давай вместе и выпьем.

- Ну чего ж, раз подносят...- сказал Касьян, думая о своем: приедет Никифор, а он еще и в лавку не сходил, угостить будет нечем.

- А я и выпил стакашку. В дом, правда, не пошел, дак Кузьма не отстал, в окно бутылку потребовал. А сам уже языком еле-еле.

- Со вчерашнего, поди, не обсох.

- Кой со вчерашнего! Еще до повестки начал. Я ему: пошли, мол, на реку купаться, ополоснемся напоследок. А он: я нынче в вине купаюсь. Грязь на человеке не снаружи, она в ем внутри сидит. Так что, говорит, пошли ко мне отмываться. Да-а, к вечеру расшумится народ: почитай, в каждой избе стряпали. Завтра тяжело будет вставать.

Лобов запаленно остановился, отшвырнул измятый пучок.

- Ну, все! - объявил он.- Начистил - хоть смотрись. Остальное сам. Давай пока перекурим.

Поплавав на вольной глуби, все трое вышли на берег и, закурив с купанья, улегшись на прокаленный песок, сосредоточенно отогреваясь, поглядывали на реку.

Солнце било в глиняный обрез на той стороне, рябой от нор береговушек. Глина знойно пламенела и, отражаясь в воде, струилась там расплавленной медью. В безветрии размеренно обникли листвой уремные ветлы, и где-то в этой зеленой кипени тоже размеренно и вяло бормотала горлица. Лишь ласточки, выпархивая из нор, оживленно носились парами над речной гладью, то и дело чиркая по поверхности белыми грудками. От их прикосновения река пятналась округлыми ранками, но тут же снова изглаживалась, сама по себе залечивая всякие царапины. И бежала, бежала, завораживая, вода невесть куда, растворив в себе время, не ведая ни о днях, ни о быстротечных минутах...

- Да-а,- протянул Лобов в продолжение какой-то своей невысказанной мысли. Верхняя его губа, стянутая сизым рубцом, полностью не прикрывала рта, и оттого Матюхино лицо, когда он молчал, всегда обретало изумленное выражение, как будто он впервые видел мир божий.- Благодать! Как и нет ничего...

Афоня-кузнец, должно, за все лето перенимавший рубахи, курино-белый, пупырчатый от речной остуды, молча обвел взглядом ту сторону.

- Мы вот тут лежим, покуриваем,- все так же задумчиво проговорил Лобов с растяжкой.- А он идет, идe-е-ет...

Кто это "он" и куда идет - было всем понятно, и Афоня-кузнец лишь углубленно принялся колупать ногтем запекшуюся ссадину на волосатом запястье.

- И вчера шел, и позавчера...

На самую береговую кромку опустился кулик-песочник, шустрая птаха, глянув на недвижных мужиков, но не убоялся, не отлетел подальше, а, тонко пискнув, принялся сновать по песчаной сыри, дергаясь головкой при каждом шажке.

И опять, не получив ответа, Матюха, вдруг оживясь, перескочил на другое:

- А верно ли, будто немец по часам воюет?

- Как это - по часам? - покосился на него Афоня-кузнец,

- Ну как... Сказывают: сперва побреется, надеколонится, кофею попьет. А тади уж разбирает ружья и начинает палять в нашу сторону. Пополдничает, снимет сапоги и - на раскладушку. Мертвый час, стало быть. Ну а потом еще сколько-то повоюет. Аккурат восемь часов получается. Вроде как в одну смену.

Афоня-кузнец, с интересом было начавший слушать, досадливо отвернулся:

- Мели, Емеля.

- Что намолото, то и просевай.

- И сеять нечего, так видно: брехня. Как это - в одну смену? Война это тебе не фабрика какая.

- Немцу, можа, и хвабрика. Небось для того им всем часы дадены, чтоб глядеть. Сказывают, все, как есть, при часах.

Афоня пыхнул дымом, хмуро задумался, и по грубому крупнопористому лицу его было видно, как бродила под спутанными волосами какая-то упрямая мысль, какое-то несогласие.

- Ну ладно, по часам. А опосля чего делает?

- Как - чего? - легко удивился Матюха.- Руки моет, ужинает. А потом спать. Ночью они - ни боже мой, чтоб идти куда. Ни за что не пойдет. Все до одного дрыхнут. Токо часовых выставляют. А остальные храпака. Во, гады, культурные какие, а!

Матюха и сам посмеялся такой несуразной аккуратности и тут же, пришлепнув пяткой по голому заду, спугнув присевшего было овода, сообразил:

- Тут бы на них и навалиться, когда улягутся. Тарараму б наделать, шухеру! А то тыкву из кустов высунуть. С глазами. А внутри свечку зажечь. Я еще малым так-то у дороги тыковку пристроил, возле кладбища, дак урядник как хватанул, чуть с коня не слетел.

- Ну и брехать ты здоров,- покрутил головой Афоня.- Сколько тебя знаю, одной брехней жив. Кабы б немец ночью спал, дак не токмо тыкву, а и фитиль пеньковый куда надо вставили б. Хороша брехенька, да, как пуп, коротенька.

- Я-то тут при чем? За что купил, за то и продаю.

- У кого куплено-то, спросить.

- Дак я ж говорил, шуряк ко мне приехал. На проводы. Это уж он меня постриг. А самого его не берут. На него броня наложена. Потому как на железной дороге он. Сцепщиком работает.

- Ну?

- Говорит, поездов, эшелонов на станции - пропасть! Все путя забиты, никак не разъедутся. Бабы, детишки - эуи... куированные называются. Из теих, стало быть, мест, из опасных...

- При чем тут поезда? Ох и талдон!

- Да ты слухай! Я - Емеля, а ты дак и весь Хвома поперечный. Не даст досказать. Чего люди, то и я. Народ бает, может, чего и правда. Не все ж сплошь брехня. Я мелю, а ты сей...

- Ну, ну, валяй.

- Дак шуряку один старичок про то и рассказывал. Потерялся он, отстал от своего поезда, ночь, деться некуда, его и подобрали, привели в служебку.