Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак
Ведут в предбанник, стригут голову, под мышками и везде, где находят нужным. Загоняют в баню. К нашим услугам — горячая и холодная вода, мыло, мочалки и даже полок с вениками. Время пребывания в бане не регламентируется — мойся, пока не надоест.
По выходе из мойки выдали бельё, брюки, рубахи, бушлаты, матерчатые шапки, ботинки без шнурков. Вся одежда новенькая, никем не ношенная. Наша домашняя одежда уже побывала в «жарилке» и общей кучей свалена в сторонке. Приказывают разобрать свои вещи и связать в узлы или сложить в чемоданы. На узлы и чемоданы наклеивают этикетки с фамилией, именем, отчеством (полностью), статьёй, сроком. Ещё раз фотографируют, берут отпечатки пальцев. Наконец, грузят в трюм баржи. На барже крупные белые буквы «СЛОН» (Соловецкий лагерь особого назначения).
В барже тепло, иллюминаторы почти на уровне воды Белого моря. Через них видна светлая голубизна морозного неба; море на вид холодное, свинцовое. Высокие седые волны бьются о борта баржи и причал.
Маленький буксирный пароходик подхватил баржу, протяжным гудком спугнул тишину безлюдья и, пыхтя, потащил её через море, как бы силясь навсегда оторвать от человеческого жилья, звонких песен, радости и печали человеческой.
Вскоре на горизонте показался чёткий силуэт крепостных стен древнего Соловецкого монастыря, крупнейшего в своё время религиозного центра царской России, основанного ещё в пятнадцатом веке на юго-западном берегу самого большого острова в Белом море приплывшими сюда монахами Савватием и Германом.
Мощные стены и башни Соловецкого монастыря из глыб дикого камня, заснеженные купола Успенского и Преображенского соборов, церкви Усекновения на Секирной горе и десятков других — ценный и неотвратимый своей красотой памятник русского зодчества показался на горизонте во всём своём величии и неописуемой красе.
Главный и самый большой остров, с разместившимся на нём монастырём, окружён множеством более мелких островов и островков. Среди них — Заяцкий, Анзерский, Попова, Савватеевский, Мусалма, Голгофский и другие.
В рукописи 18-го века Государственной публичной библиотеки Соловецкого монастыря о Голгофском острове есть такая запись: «18-го июля 1712-го года иеромонаху Иову под горой Голгофа явилась Богоматерь и сказала: сия гора отселе будет называться Голгофой и на ней устроится церковь и Распятский скит. И убелится она страданиями неисчислимыми».
Свыше двух столетий предсказание явившейся Иову Богоматери не свершалось, а вот к моменту нашего «поступления» в Соловецкую тюрьму остров Голгофа стал очевидцем большой крови и страданий.
Достоверность событий, происшедших на горе Голгофа, конечно, документально не подтверждалась, но рассказы, распространявшиеся лагерной обслугой кемьского карантина, потрясли нас до глубины души. А поведали они нам следующее: в Соловках до недавнего времени был большой лагерь, насчитывающий тысячи заключённых. Особенностью его было исключительно жестокое обращение с лагерниками. Все хозяйственные и административные должности (коменданты, нарядчики, десятники, бригадиры, каптёры, хлеборезы, работники пекарни, кухни-столовой, бани и др.) комплектовались исключительно из рецидивистов — крупных воров, убийц, бандитов, грабителей. Издевательства, произвол, грабёж, битьё работяг по поводу и без всякого повода превратились в повседневность, поощрялись вольнонаёмной администрацией. Зимой полураздетых, голодных заключённых выводили на замёрзшее Белое море, заставляли пробивать во льду лунки на некотором расстоянии одна от другой, а потом требовали переносить вёдрами воду из одной лунки в другую. Тех, кто как-то сопротивлялся этому (не набирал полных вёдер, медленно нёс их, изображал на своём лице недовольство) бригадир избивал до потери сознания, а начальник режима водворял в карцер. Издевательства и произвол, творящиеся на острове, стали достоянием каких-то кругов в Англии. По одной версии, англичане узнали об этом от бежавших из лагеря заключённых, по другой — по прибившимся к берегам Англии брёвнам, с вырезанными на них рассказами о творящемся в лагере. Свидетельств в пользу второй версии было гораздо больше, чем первой.
Вмешательство Англии послужило появлению на острове комиссии по расследованию с широкими полномочиями, вплоть до суда, вынесения приговоров и приведения их в исполнение.
В результате расследования сто семьдесят человек рецидивистов и какое-то количество вольнонаёмного состава были вывезены на остров Голгофа и расстреляны.
Так ли это было и было ли вообще — утверждать нет оснований, но рассказ потряс нас своей жестокостью и привёл в ужас. Многим из нас казалось, что в нём есть какая-то доля истины и это было страшнее всего.
И увиденный через иллюминаторы раскинувшийся вокруг стен монастыря лес, с оголёнными ветвями деревьев, вырисовывающимися вплоть до мельчайших сучьев на белом фоне снега, хрупкие снежные шапки на кустарниках, неподвижный, как бы первозданный покой вокруг, давил на сознание. Ни у кого не осталось сомнений, что везут нас именно в Соловецкую тюрьму, на остров произвола.
И было удивительным предупредительное поведение конвоя. Не слышно грубых окриков. Всё делают молча, с лицами-масками. На вопросы — просто отмалчиваются, но всем своим видом дают понять, что с «врагами народа разговаривать им не положено». Все в добротных белых полушубках, в аккуратных валенках и меховых шапках-ушанках. Оружием не бряцают, держат его в застёгнутых кобурах. Совсем не похожи на вологодский конвой.
СОЛОВЕЦКАЯ ТЮРЬМА
«Жить — это уже значит быть правым».
Н. Потапов. «Право выбора», «Правда», 27/XI-1971 г.
В соловецкой тюрьме в числе шести человек я очутился в камере, переделанной из кельи какого-то монаха, сосланного сюда в далёкие годы царского бесправия для искупления грехов, сделанных им «в миру».
Здесь перестали называть нас по фамилиям, заменив их «номерами». Мне был присвоен «триста двенадцатый».
Эта новинка была воспринята чрезвычайно тяжело: до сознания стало доходить многое такое, о чём мы не могли даже подумать раньше. Только что был человек — и вот его не стало. Ни имени, ни фамилии у него больше нет.
Странное чувство охватило людей, превращённых в номера. Никто не ощущал ни отчаяния, ни растерянности, ни даже смущения — только огромная обида сдавливала, словно тисками, сердце. Обида до боли за людей и крайнее удивление, что Земля ещё носит их, терпит на себе.
Постепенно происходила, помимо нашей воли, переоценка ценностей. Мысли были ещё далеки от совершенства. Это были только первые робкие шаги, я бы сказал, попытки, понять окружающие события. Но кое-какие выводы уже напрашивались, они стали принимать осязаемые формы и сводиться пока что ещё только к слабым проявлениям внутреннего протеста. Не против того, что творилось в стране — это оставалось ещё не совсем понятным, до конца не додуманным, — а против того, что заключение в тюрьму, изоляция от привычного нам мира — предусматривается навсегда, нас вычёркивают из
