Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу
Голос священника напоминал маятник. Он качался влево – вниз, вправо – вниз, влево – и:
– Можешь ли ты называться братом моим и при этом меня ненавидеть? Разве это любовь? Можешь ли ты называться сестрой моей и презирать меня? Неужели это любовь? Можешь ли ты называться другом моим и при этом наживаться на мне, обходиться со мной не по совести? Разве это любовь? Ах, дети мои, я войду сюда…
Прихожане покачивались в конце каждой фразы. Подчеркивая. Подтверждая.
– Войди сюда, Господи.
– И попрошу вас открыть сердца ваши и впустить туда любовь. Простить врагам вашим ради Господа. С любовью, о которой говорил Иисус, относиться к этому несовершенному миру. В нем сильно не хватает любви и милосердия.
Голос падал, взрывы становились тише и реже.
– Повторю вам слова апостола Павла: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Прихожане удовлетворенно притихли. Даже если здесь они – отбросы общества, в белых мраморных небесах они станут ангелами и воссядут по правую руку от Иисуса, сына Божьего. Господь любит нищих и ненавидит тех, кто высоко вознесся в этом мире. Разве не сказал Он, что проще верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное? Их уверили, что они единственные поселятся в этой земле, текущей медом и молоком, – за вычетом, понятное дело, нескольких белых, вроде Джона Брауна, про которого написано в книгах по истории, кстати, говорят, он был не в своем уме. Все, что надлежит делать всем чернокожим, а участникам молитвенных собраний в особенности, – терпеть эту жизнь с ее тяготами и невзгодами, потому что в назначенный срок их ждет благословенная обитель.
– В назначенный срок, когда настанет утро и вся святые Господни вернутся домой, мы расскажем про то, как всё преодолели, и в назначенный срок повесть эта станет нам понятнее.
Нескольких упавших в обморок приводили в чувство в боковых проходах, и тут проповедник открыл двери церкви. Произнеся: «Благодарствуй, Иисус», он запел строки длинного гимна:
Пришел к Христу такой, как есть,
В печали и волнении,
А он мне отдых даровал,
Мне даровал спасение.
Пожилые дамы подхватили гимн и запели в нерушимом единстве. Гудящая толпа стала напоминать рой усталых пчел, беспокойных, стремящихся в родной улей.
– Все те, кто слышит мой голос, но у кого нет духовного пристанища, у кого на сердце тяжесть и бремя, придите ко мне. Придите, пока не поздно. Я не прошу вас присоединиться к Церкви Господа во Христе. Нет. Я – служитель Господа, и цель этого собрания – вернуть к Нему заблудшие души. Если вы хотите нынче вечером вступить в лоно церкви, назовите сами, к какой именно надумали присоединиться, и мы укажем вам представителя этой организации. Могу я попросить выйти сюда по одному дьякону из следующих церквей?
Это была настоящая революция. Неслыханное дело – священник призывает представителей других церквей. То было первое проявление Любви между проповедниками. Представители разных общин вышли к алтарю и встали в нескольких футах друг от друга. Обращенные грешники потекли по проходам, чтобы пожать руку проповеднику и остаться поблизости – иных направляли к одному из стоявших рядком дьяконов. В тот вечер было спасено свыше двадцати человек.
По поводу спасения грешников поднялся почти такой же переполох, как и по ходу проповеди в песнопениях.
Матери Церкви, пожилые дамы, к редеющим волосам которых были пришпилены кружевные диски, провели собственное служение. Они обошли новообращенных по кругу с пением:
Уж мне недолго пребывать
В земной юдоли,
Меня могильный холод ждет —
Господь, доколе?
После того как собрали пожертвования и вознесли последнюю хвалу во славу Господа, проповедник попросил, чтобы все присутствующие вновь обратили душу свою к Господу, а земные труды – к Любви. На этом собрание закончилось.
Снаружи и по дороге домой участники собрания продолжали делать вид, что волшебство существует на самом деле – так дети возятся с куличиками в песочнице, не желая признаваться, что игра завершилась.
– Нынче на него Сам Господь снизошел, верно?
– А то. Экое он в нем нынче зажег пламя.
– Слава Господу. Уж как я рад, что спасся.
– Верно. Так оно совсем другое дело.
– Жаль мне, что те, на кого я работаю, не слышали этой проповеди. Понятия же не имеют, что их ждет.
– В Библии сказано: «Кто имеет уши слышать, да слышит!» А кто не слышит – ему же хуже.
Их так и грела праведность бедняков и исключительное положение угнетенных. Пусть у белых есть деньги, власть, сегрегация, сарказм, огромные дома, школы, газоны как ковры и книги, а самое-самое главное – пусть у них есть их белая кожа. Пусть я буду робким и низменным, пусть в меня плюют, пусть меня притесняют на этом кратком этапе – зато потом не придется целую вечность поджариваться в адском пламени. Никто и никогда не признавался в том, что христианам и прочим любвеобильным людям нравится представлять себе, как Дьявол будет до скончания времен вертеть их обидчиков на своем вертеле над пылающим огнем, в серной вони.
Но именно так сказано в Библии, а она не ошибается.
– А ведь говорится же там где-то, что «небо и земля пройдут, а слова мои не пройдут»? Каждый получит то, чего заслужил.
Когда основная толпа прихожан добралась до мостика через пруд, в уши им ударили рваные аккорды танцевальной музыки. Ноги топотали по деревянному полу под громкие звуки запьянцовского блюза. У мисс Грейс, содержательницы веселого дома, собрались обычные субботние клиенты. В большом белом здании полыхало электричество и стоял громкий шум. Те, кто находился внутри, на некоторое время отбросили свои земные заботы.
Проходя мимо притона, богобоязненные люди опускали глаза, разговоры стихали. В головы им вновь мучительно вползала действительность. Ведь они так или иначе были голодными и страждущими, неприкаянными и неимущими, а кучерами их повозок оставались грешники мира. Доколе, Отче милосердный? Доколе?
Человек, плохо разбирающийся в музыке, не усмотрел бы разницы между песнями, которые звучали несколько минут назад, и теми, под которые плясали в доме веселья возле железнодорожного полотна. Во всех звучал один и тот же вопрос. Доколе, Господи? Доколе?
19
Занят уже каждый дюйм пространства, однако
