Николай II. Дорога на Голгофу - Петр Валентинович Мультатули
Заместитель председателя Комиссии сенатор С. В. Завадский вспоминал: «Муравьев считал правдоподобным все глупые сплетни, которые ходили о том, что Царь готов был отдать фронт немцам, а Царица сообщала Вильгельму II о движении русских войск»{228}.
Комиссия, несмотря на все старания, не могла найти никаких компрометирующих сведений о Царской Чете. Тем не менее Муравьев заявлял журналистам, что «обнаружено множество документов, изобличающих бывших Царя и Царицу»{229}.
Для подтверждения этой лжи Керенский и Муравьев прибегали к прямым фальсификациям. Об этих фальсификациях пишет А. Н. Боханов: «Для документирования этих «истин» использовались самые сомнительные приемы, В одной бульварной газете было опубликовано несколько якобы тайных телеграмм, которые отправлялись в Германию через нейтральные страны и где содержались указания на переправку секретных сведений германскому командованию. Сии послания были подписаны «Алиса», и ни у кого не должно было возникнуть сомнения, что эти депеши исходили от Царицы. Увидав эти «документы», Керенский немедленно потребовал провести «тщательное расследование», а Муравьев просто сиял от радости. Вот они, факты! Вот она, измена! Несколько дней глава Комиссии только и вел разговоров об этих «неопровержимых уликах». Расследование же окончилось грандиозным конфузом. Выяснилось, что один молодой, начинающий журналист очень хотел прославиться и «сделать сенсацию». С этой целью он очаровал телеграфистку с городского телеграфа и попросил помочь найти интересные материалы, обещая в награду коробку конфет. Молодая барышня, не долго думая, составила несколько таких телеграмм, передала своему поклоннику и получила сладости. Когда началось следствие, немедленно призвали журналиста, затем телеграфистку, и та, расплакавшись, сразу же призналась в фабрикации. Подделка была установлена с несомненностью, но Муравьев все никак не мог успокоиться и даже хотел уговорить телеграфистку взять признания назад. Его все-таки убедили не покрывать Комиссию позором, так как грубость подделки бросалась в глаза.
Такого же «высшего качества» были и прочие «изобличающие сведения»: несколько недель изучали версию о шпионском телефонном кабеле между Царским Селом и Берлином, искали подтверждение слухам о тайных визитах эмиссаров кайзера в Петроград, разыскивали царские приказы об установке на чердаках домов тысячи пулеметов, из которых «расстреливали народ». В итоге не только не обнаружили никакого приказа, но даже ни одного пулемета не нашли. Однако правду не оглашали. Хоронили версии тихо, мирно, «по-семейному». Сначала в течение нескольких дней или недель та или иная сенсация раскручивалась в прессе, затем, когда выяснялась ее очевидная лживость, «факт» просто исчезал из обращения, и на сцену выскакивал новый абсурд. Публично же никогда ничего не опровергали»{230}.
Хорошим примером «объективности», профессионализма и истинных намерений адвоката Муравьева служит следующий эпизод: «Когда военный следователь полковник С. А. Коренев после подробного ознакомления с делом бывшего военного министра генерала М. А. Беляева доложил Комиссии, что «ничего сугубо преступного найти не смог», и предложил его освободить из-под ареста, то разыгралась скандальная сцена. «Как освободить? — взорвался бывший адвокат Муравьев. — Да вы хотите навлечь на нас негодование народа. Да если бы Беляевы даже и совсем были бы невиновны, то теперь нужны жертвы для удовлетворения справедливого негодования общества против прошлого»{231}.
Вот они ключевые слова: нужны Жертвы! Вот истинная цель созданной ЧК — выбрать и принести жертву молоху революции! А для этого были хороши все средства.
Содержание арестованных представителей «старого режима» в Петропавловской крепости было ужасным: побои, измывательства, лишение прогулок, отказ в предоставлении медицинской помощи — вот в каких условиях находились люди, чья вина не была никем доказана. Бывший председатель Совета министров Б. В. Штюрмер был замучен до смерти в Петропавловской крепости: «Больной истощенный старик, страдающий хронической болезнью почек, Штюрмер попал в сырую, холодную камеру Трубецкого бастиона, где в полном одиночестве, терпя постоянный, мучительный голод, в самых отвратительных условиях лишения элементарнейших требований комфорта, он был обречен неизбежно на мучительную долгую агонию, при которой оставалось только мечтать о смерти, надеяться на нее и ждать ее, как желательную избавительницу. Обращение с заключенным было ужасное: ему приходилось переносить не только самые грубые издевательства и оскорбления, но и побои.
Об ужасном положении Штюрмера знал и тогдашний министр юстиции Керенский, и последующие за ним министры того же ведомства, и все вообще «начальствующие лица»: родственники и друзья заключенных осаждали их всех просьбами умилостивиться и оказать содействие к облегчению страданий их жертв злобного торжества, но на все просьбы они отвечали злорадными отговорками, а то и прямо насмешками. Но все приедается быстро: развлечение, доставленное глумлением и издевательством над умиравшим, находившимся в полной их власти стариком, на которого сыпались площадные ругательства, толчки, пинки и побои (его много били по щекам), все это удовольствие надоело — хотелось чего-либо более пикантного. И вот люди, одетые в мундиры бывших доблестных русских воинов (…), придумали новый способ развлечения: поочередно «справа по одному» они стали подходить к Штюрмеру и мочиться на его лицо. Когда он был уже в агонии и умирал, жена и другие хотели войти в комнату, их задержали караульные и объявили, что никого не пропустят. «Никого не пропустим! Пускай околевает при нас, и только при нас. Много чести ему прощаться с родственниками»{232}.
Заметим, что в приведенном выше отрывке речь идет не о «большевистских застенках», не о «сталинском ГУЛАГе», а о тюрьме «самого демократического правительства свободной России»! Обо всем этом был прекрасно осведомлен Керенский. Да что там Керенский! Знали об этом князь Г. Е. Львов, просвещенный поборник свободы профессор П. Н. Милюков, почтенные члены ЧСК, редактором стенографических отчетов которой был поэт А. А. Блок. Поэт не побрезговал соучаствовать в постыдном судилище над беззащитными людьми и даже отобразил свои впечатления в записках: «Последние дни императорского режима».
О том, что Блок хорошо знал, как содержатся заключенные ЧСК в камерах Петропавловской крепости, известно из его письма к матери от 18 мая 1917 года. В нем Блок пишет, что после допросов в помещении ЧСК Муравьев взял его с собой в крепость: «Муравьев взял меня, под предлогом секретарствования, в камеры. Пошли в гости — сначала к Воейкову (я сейчас буду работать над ним); это — ничтожное довольное существо (…) Потом пришли к Вырубовой (я только что сдал ее допрос); эта
