Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Гибель богов
Но история с Тухачевским была только началом. Теперь Поскребышев звонил на выставку каждый день. В зале героев Гражданской войны не успевали убирать портреты.
Сняли портрет командарма Якира. Якир – самый молодой из когорты героев Гражданской войны, сын еврейского аптекаря, прославившийся своей храбростью и матерной речью.
За ним последовал портрет начальника Военной академии Корка. Его лысую сверкающую голову я часто видел в разных президиумах. Но Корк имел несчастье защищать Петроград вместе с Троцким и вместе с ним же добивать Врангеля в Крыму… Я видел, как несчастная девушка уносила картину. Корк был изображен в полной форме, в орденах. Его так и арестовали – в кабинете, в парадном мундире…
Только успели убрать эти портреты, снова позвонил Поскребышев. Велел убирать командарма Уборевича. Легендарный смельчак, бородач Уборевич командовал Белорусским военным округом. Его взяли в поезде по пути в Москву…
Зал опустел… Помню, я вошел туда – ее картины стояли холстами к стене. Она обернулась, сказала:
– Видите, стоят в углу, как провинившиеся дети. – Засмеялась, а в глазах – слезы.
Бедная жена совсем извелась. Происходящее было смешно, но больше – страшно. Вся выставка оказалась выставкой врагов народа. Снятые картины простояли в углу недолго – их сожгли. Таков был приказ.
Да и самому Поскребышеву вскоре стало не до смеха. Кажется, в эти дни (или чуть позже) арестовали его жену. Говорят, Поскребышев каждый день молил самого ее вернуть. Но мой друг Коба лишь вздыхал и произносил любимую фразу: «Не торопись. Надо, чтоб НКВД спокойно разобрался. Ты же знаешь, это такая организация, она и нас с тобой посадит, если мешать их работе будем».
Жена Поскребышева, латышка, была очень хороша собой. Я слышал, что Коба как-то переспал с нею. Но это не имело для него никакого значения. Она была сестрой жены сына Троцкого. Это для него куда важнее. Все, имевшие отношение ко Льву, были обречены. Поскребышев понял и замолчал.
Арестовали жену и другого соратника Кобы, официального главы государства, Председателя Президиума Верховного Совета Михаила Ивановича Калинина.
Теперь и Калинин ходил к Кобе, умолял выпустить ее. Я слышал разговор, который цитирую дословно:
– Я не понимаю причину твоего расстройства, Михал Иванович? Разве ты ее любишь? Мне, например, доложили, что ебешь балерину… и не одну.
– Да это так, девки, Иосиф Виссарионович.
– Тогда вопрос к тебе: неужели товарищ Калинин, глава нашего государства, «верховный староста» страны, не понимает, что враг работает через подобных блядей? Я могу это простить молодому партийцу, но не вам, партийным деятелям самого высокого ранга.
Калинин, будто не слыша, продолжал канючить:
– Очень прошу, Иосиф Виссарионович, выпусти жену. У нее со здоровьем плохо… Помрет… А у нас дети.
– Понимаешь, есть на нее нехорошая «прослушка». Она считает политику партии ошибочной, а товарища Сталина – «тираном, уничтожившим ленинскую гвардию». Может, и ты меня считаешь тираном, дорогой? Если так, только слово скажи, и я велю ее освободить.
– Нет, конечно же нет, Иосиф Виссарионович!
– А кем ты меня считаешь, дорогой?
– Гениальным кормчим, продолжателем дела Ленина.
– Да, именно так ты меня часто называешь, дорогой товарищ. Видишь, ты с ней не согласен. Зачем тебе с ней жить?
– Но как мне жить без нее, я старый…
– Я вот тоже немолодой, а живу без жены… Тебе же придется жить, как раньше, – ебать балерин. Как вы это делаете, не пойму. У них жопы нет, одни кости. Знаешь, как у нас, азиатов, говорят: «Красива та женщина, которую могут нести только два верблюда». А кости мы бросаем собакам…
– Иосиф Виссарионович, жена – моя первая любовь.
– И это не страшно. На Кавказе говорят: «Первая любовь не всегда бывает последней. Вот последняя часто бывает первой…» Иди домой и не мешай работать!
Выставку к двадцатилетию РККА моя жена открыла в положенный срок.
К моменту открытия герои, изображенные на сожженных портретах, уже были арестованы.
В залах вместо уничтоженных картин висело множество портретов Сталина. И маршала Ворошилова: Ворошилов на лыжной прогулке, Ворошилов на прогулке с товарищем Сталиным…
Был и второй уцелевший маршал – Буденный на коне открывал парад и т. д. Повесили и творение бедной Кати – групповой портрет оставшихся трех маршалов: Ворошилов, Буденный и Егоров сиротливо сидели на опустевшей скамейке.
Конец героев Гражданской войны
Тухачевского допрашивали у нас на Лубянке. Вот когда стала ясна предусмотрительность Кобы – постановление о пытках. Орлов оказался прав, обо всем наперед думал мой великий друг.
Тухачевский недолго сопротивлялся. Все тот же следователь Ушаков выбил у него признание, сломав ему руку. Однако на следующий день, как сказал Ушаков, Тухачевский взял назад свои показания. После чего его допрашивали вдвоем Ушаков и Ежов.
Меня как-то вызвали к Ежову, и я пришел, когда оттуда выводили под руки Тухачевского, – сам он идти не мог. Этот щеголь, красавец был в поношенной солдатской одежде, на ногах вместо хромовых сапог… лапти! Входя в кабинет, я чуть не споткнулся о таз с водою, охранник замывал кровь на полу и на зеленом сукне стола. Уже вскоре Ушаков смог отрапортовать: вчерашний «Наполеончик» признался в троцкистско-фашистском заговоре. Плоть оказалась слаба.
В благодарность Коба расстреляет и слишком много знавшего Ушакова.
В июне состоялся знаменитый Военный совет, на котором выступил Коба.
Я не был на совете. Знаю только, что литератор Коба опять не ударил в грязь лицом. Рассказал остававшимся на свободе (пока!) военным историю, очень напоминавшую бульварные романы начала века, которыми мы с ним когда-то зачитывались.
Оказалось, коварный Гитлер, знавший о разложении в наших рядах, заслал к нам «красивую бабу» (лексику Кобы сохраняю). Эта красавица по имени Жозефина Гензи вербовала наших военачальников «на базе бабской части». В результате главные донжуаны армии пали, стали немецкими шпионами…
После этого сообщения Коба перешел к Тухачевскому и длинному списку арестованных. Он именовал их «подлыми шпионами», отказываясь называть «контрреволюционерами». «Если бы недавно трусливо покончивший с собой Гамарник (начальник Политуправления Красной армии) был действительно последовательным контрреволюционером – что он должен был сделать? Я на его месте попросил бы свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, и только потом убил бы себя…»
И такое слышалось презрение в этих словах – презрение старого боевика. Что ж, в одном мой друг был прав. Смелость исчезла, остались покорные рабы… Мы все были связаны круговой порукой рабства. И найдись среди нас кто-нибудь, кто посмел бы ее нарушить, мы все ненавидели бы его!
