Венди Холден - Дети лагерей смерти. Рожденные выжить
Они с Эдитой вскоре заметили, что, следуя животным инстинктам выживания, узники немедленно выходили из обычного оцепенения, как только в барак вносили котел с супом. Между заключенными загорались распри, а надсмотрщики с резиновыми дубинками избивали тех, кто пытался слизать пролившуюся из котла жидкость, или подравшихся, как шакалы, за кусок хлеба. Самые голодные терпели любые удары и вылавливали грязными руками что-то съедобное в супе. С каждым ухваченным куском они могли отыграть себе немного жизни. Приска заметила, что самое вкусное можно получить, если зачерпывают со дна, но все остальные тоже это знали, и необходимо было ждать своей очереди.
Как только все миски были вылизаны дочиста, а единственным источником света оставался рыщущий снаружи луч прожектора, женщины укладывались спать по 6 человек на соломенных тюфяках. В бараке не было окон, но сквозь щели между деревянными досками проникали дождь и ветер. Они спали на тонких матрасах или вовсе на соломенных подстилках, под тонкими покрывалами. Многие спали, прижимая к груди обувь, в страхе, что ее украдут, и прятали свои миски и приборы – последние жизненно важные предметы.
Те, кто спал на третьем ярусе, считались самыми везучими, потому что их по ночам не донимали крысы, обгрызающие отмершую кожу на ногах. Однако на третьем ярусе летом всегда было ужасно жарко и не хватало воздуха, а зимой они замерзали, потому что это было самое влажное место. Зато они могли слизывать дождевую воду и есть снег. Где бы женщины ни спали, все одинаково просыпались с затекшими мышцами и ноющими костями.
Работы не было, а все мысли вращались вокруг страха, голода и жажды. Приска, как и все прочие заключенные, в ужасе проживала каждый час, ожидая своего приговора. Томясь в удушливой вони барака, люди страдали от бесконечно тянущегося времени, а вынужденное бездействие только усугубляло их положение. Некоторые женщины сошли с ума от горя и непрестанно плакали о потерянных детях, мужьях и родителях. Их отчаяние было заразительным, и смерть представлялась единственным выходом. Другие – сломленные и безразличные – уходили в себя и становились безмолвными и призрачными, безропотно исполняя все приказы и не выходя из состояния оцепенения.
Всех досматривали старосты – надзиратели отдельных блоков, заслужившие свой пост, доказав, что способны на жестокость, которой требовали нацисты. Некоторые из этих узников были в лагере уже несколько лет и достаточно рано поняли, что залогом долгого выживания является подражание ненависти своих угнетателей. Как у всех заключенных, служащих на рейх, у этих комендантов был свой срок годности. Если они были пойманы на неоправданной мягкости, их ожидало серьезное наказание, вплоть до путешествия в газовую камеру. Разочаровавших СС иногда бросали на растерзание в бараки, за которыми они смотрели, и там с ними расправлялись люди, которых старосты терроризировали. Отряды надсмотрщиков – Kapos – должны были следить за исполнением приказаний, потому что на ночь офицеры СС покидали пределы лагеря. За эту работу им полагались отдельные комнаты, кровати и улучшенное питание. Зимой им выдавали горючее. Женщины на этой позиции не должны были разговаривать с остальными заключенными и избегали любых контактов, так как получали самые суровые наказания за малейшие проступки.
Заключенные же могли общаться, шепотом и по ночам, на невероятной смеси языков, но все об одном – семье, детях и друзьях. Мысли о потерянных близких истязали сердца. Каждый скучал по цветам, смеху и пению птиц. Время от времени кто-то цитировал поэзию и любимые пассажи книг. Иногда решались и тихонько петь – часто это были песни из постановок или ритуальные плачи, после чего все заходились рыданиями.
Много говорили о еде. Женщины изводили себя воспоминаниями застолий и подробностями рецептов блюд из воображаемых продуктов. Истекающий слюной человеческий клубок предавался воспоминаниям о родной кухне, свежевыпеченном хлебе, переполненных столах и вкусе сладкого красного вина. Когда становилось невыносимо это слушать, кто-нибудь обязательно просил их замолчать, и вновь наступала томительная тишина.
Когда они доходили до пика физического и морального истощения, то жались друг к другу и обездвиживали объятьями. Даже у эсэсовских собак конура была больше. Женщины лежали локоть в локоть, и если у кого-то затекало тело, то переворачиваться приходилось всем вместе. Эта странная судорожная дрема сопровождалась кошмарами, видами свободы и родного дома.
Каждое утро в 4 часа всех будил колокол, сопровождаемый рычащим криком и пинками комендантов, поторапливающих на построение и пересчет. Ослепляемые прожекторами, узники стояли в холодной грязи в колоннах по пять вплоть до 12 часов при любой погоде, пока их пересчитывали. Если кто-то терял сознание, его подхватывали друзья и держали на себе, потому что любой с плохими зубами, шрамами или просто ослабевший сразу отправлялся в газовую камеру.
Люди дышали ртом, чтобы не чувствовать окружающий запах смерти, часто им приходилось стоять нагишом на морозе и хлещущем ветре. Нередко Менгеле отбирал тех, кому суждено умереть в этот день, а кого уморить рабским трудом на благо рейха. Он так любил это занятие, что выходил даже в чужие смены. Как-то раз он напугал Приску тем, что подошел к ней и надавил на грудь. «Я испугалась, что сейчас появится молоко, но, слава Богу, этого не произошло». Менгеле, заслуживший Железный крест во время Украинской кампании, на секунду задержал на девушке внимательный взгляд карих глаз и ушел прочь.
Заключенная, у которой молоко появилось вследствие такой же процедуры, вызвала бурю эмоций у Менгеле: «Молоко! Беременна!» По одному его кивку ее вытащили из строя и отправили к врачу из числа заключенных, которая после быстрого осмотра подтвердила беременность. Девушка все отрицала, но доктор настаивала и пошла за надсмотрщиком. В этот момент заключенная успела сбежать и снова встать в строй, что спасло ей жизнь.
Даже Менгеле должен был иногда спать, поэтому некоторые инспекции проводил доктор Фриц Кляйн, патрулировавший утренние построения с собаками и извечным выражением снисхождения на лице. После проверки всех имен, возрастов и национальностей он исследовал тела женщин на предмет экземы, шрамов и деформаций, после чего решал, кто переживет этот день, а кто отправится в крематорий. Этот ярый антисемит, с нескрываемым отвращением изучавший женщин, стоявших перед ним, на своем суде по делу военных преступлений открыто заявлял, что евреи – это «воспаленный аппендикс» Европы, который должен быть непременно удален.
Каждый день на закате заключенные снова выходили на пересчет, испытывая судьбу. Сломленных, больных и обезвоженных выносили, и больше их никто не видел. Эдита по-прежнему заботилась о беременной подруге, помогая ей стоять на плацу, и спала рядом, чтобы согреть. Иногда она едва слышно шептала Приске на ухо: «Открой рот» – и клала на стучащие от холода зубы кусочек сырой картофелины или хлебные крошки, и это было «самой вкусной едой в моей жизни». Приска не представляла, откуда Эдита брала спасительные кусочки еды, но уверена, что без них умерла бы.
