Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории, 1903–1919 - Владимир Николаевич Коковцов
За все это время постоянных колебаний, мучений и нерешительности «ехать или оставаться» мне было сделано три предложения относительно отъезда. Первое — германским консулом фон Брейтером, в конце августа. Второе — приблизительно в то же время одним офицером австрийской миссии, жившим в одном с нами доме, и третье — уже в начале октября — совершенно неведомым мне евреем, привезшим из Киева от Залшупина и Криличевского письмо с просьбою довериться этому человеку, через которого будет устроен выезд мой с женой на Украину.
Два последних предложения были настолько фантастичны и так ребячески обставлены, что я просто не мог отнестись к ним серьезно. О них не стоит даже и говорить. Предложение же германского консула было совершенно деловито и очень ясно. Германское правительство, сказал мне консул фон Брейтер, следуя указаниям его величества императора, желает сделать все возможное, чтобы спасти меня. Оно предложило ему сделать мне в этом смысле определенное заявление, и консул предлагает мне исполнить то же самое, что было им сделано для А. Ф. Трепова. Я должен перебраться с женой на 4–6 дней в генеральное консульство, сбрить бороду, одеться в невзрачный, полурабочий костюм, и мы будем перевезены или в Финляндию, или в Псков, смотря по тому, что представится безопаснее в данную минуту.
Во время моей беседы с консулом я продолжал упорствовать в моем желании не покидать Петрограда. На настойчивые вопросы его, почему я не хочу воспользоваться сделанным мне предложением, я ответил ему, что не вижу, чем и как я буду жить, добравшись до Германии.
За границей у меня нет никаких средств, найти работу в Берлине я не могу — война тогда была еще в полном разгаре. Добравшись до моей дочери в Швейцарии, я должен буду тотчас же очутиться в самом бедственном положении, так как она до сих пор жила на мои же средства, сама их не имеет, и проникнуть во Францию, где у меня остались от прошлого некоторые отношения, мне, вероятно, вовсе не удастся, так как, несомненно, там будут знать об оказанном мне содействии германским правительством к выезду из России. Наконец, я надеюсь, что меня здесь не тронут и мне удастся как-нибудь просуществовать.
Фон Брейтер слушал меня молча, не возразил ни против одного из моих аргументов и, только прощаясь со мною, сказал: «Мне сдается, что вы не хотите выразить вашей главной мысли о том, что вы просто не желаете получить услугу от германского правительства, которое, быть может, вы считаете, как и многие, не только виновником войны, но и всего, что происходит теперь в России».
Я попросил его разрешить мне не отвечать на его последние слова, так как дать ему исчерпывающий ответ я, во всяком случае, не имею возможности и хочу только еще раз поблагодарить его. На этом мы расстались.
Главную роль в моем отказе германскому консулу играла все-таки надежда на то, что меня не тронут, как не трогали до сих пор. У меня просто не было решимости думать об отъезде.
Так шло время примерно до 20 октября. За этот тяжелый промежуток, кроме вечного страха перед обыском, арестом и расстрелом, страха настолько осязательного, что по вечерам и ночам мы прислушивались к каждому шороху, ожидая каждую минуту, что появятся непрошеные гости и надвинется новая беда, новое унижение, следует отметить только два обстоятельства… Одно глубоко врезавшееся в память и имевшее прямое значение для всех последующих событий.
20 июля, или около этого числа, в официальных большевистских газетах появилось известие: об убийстве государя в ночь с 16 на 17 июля в Екатеринбурге по постановлению местного Совета солдатских и рабочих депутатов. Приводилось и имя председателя этого подлого трибунала — Белобородов.
Говорилось тогда об убийстве одного государя и упоминалось, что остальные члены его семьи в безопасности.
Сказать, что известие это поразило меня своей неожиданностью, я не могу. Еще в бытность мою на Кавказе, когда мне приходилось слушать кругом меня самые определенные надежды на близкий конец большевизма, я всегда говорил по поводу перемещения царской семьи в Тобольск, что это — начало страшного конца и что гнусная расправа с нею — только вопрос времени. Я не скрывал своего взгляда и говорил многим о том, что думал, и когда мы узнали, что их увезли в Тобольск и потом появилось известие, что на Екатеринбург двигаются чехословаки, нечего было и сомневаться в том, какая участь ожидает их.
На всех, кого мне приходилось видеть в Петрограде, это известие произвело ошеломляющее впечатление: одни просто не поверили, другие молча плакали, большинство просто тупо молчало. Но на толпу, на то, что принято называть «народом», — эта весть произвела впечатление, которого я не ожидал.
В день напечатания известия я был два раза на улице, ездил в трамвае и нигде не видел ни малейшего проблеска жалости или сострадания. Известие читалось громко, с усмешками, издевательствами и самыми безжалостными комментариями…
Какое-то бессмысленное очерствение, какая-то похвальба кровожадностью. Самые отвратительные выражения: «давно бы так», «ну-ка — поцарствуй еще», «крышка Николашке», «эх, брат Романов, доплясался» — слышались кругом от самой юной молодежи, а старшие либо отворачивались, либо безучастно молчали. Видно было, что каждый боится не то кулачной расправы, не то застенка.
Другое обстоятельство было вызвано постоянными обращениями ко мне близких и знакомых об опасности для меня жить на своей квартире и о предпочтительности, если уж оставаться в Петрограде, то перебраться куда-либо в менее заметное помещение. В одну из моих встреч с австрийцем Гааром, представителем делегации Красного Креста, он усиленно уговаривал меня найти какое-либо убежище, куда бы мы могли скрыться, хотя бы на время, на несколько дней, в связи с постоянными толками о близком занятии Петрограда немцами. Перед их приходом все предрекали уличные беспорядки, разгром богатых квартир
