Джером Джером - На сцене и за кулисами

— Милостивые государи и милостивые государыни! Я должен извиниться перед вами за то, что сегодня моя труппа не может в полном составе участвовать в представлении. Вчерашнее исполнение актерами своих ролей было так реально, что сегодня в живых остались только комик и актер для всякого амплуа. Но в нашем распоряжении имеется много трупов, поэтому при помощи их, а также при благосклонном участии вышеупомянутых двух актеров мы сделаем со своей стороны все возможное.

Даже изучая и репетируя роль в своей комнате, никто не должен ни на один момент стараться отождествлять себя с олицетворяемым лицом. Даже самые великие актеры, создавая характер, никогда не забываются и не воображают себя кем-то другим. Одни только сумасшедшие могут думать, что они не то, что есть на самом деле, а какие-то фантастические личности. Но ведь сумасшедший — больной человек со страшно развитым воображением и большой впечатлительностью, благодаря которым он может понимать и проникать во все человеческие мысли и чувства, поэтому, нарисовав в своем воображении характер человека, которого хочет олицетворять, он может проследить все нюансы ума этой воображаемой личности, при всех возможных обстоятельствах и положениях.

Но такая впечатлительность не годится для сцены. На театральной сцене должен господствовать ум, свободный от всех подобных безумных идей. Все, что нужно для хорошей игры, так это — точное повторение того, что выучено у себя дома, и затем полное хладнокровие и хорошая память с того момента, как поднят занавес. Конечно, актер должен чувствовать, что играет. Чувство есть душа сценического искусства, она увлекает зрителя; это тот огонь, который Афродита вдохнула в Пигмалиона. Но это чувство скорее дело памяти, чем всего остального…»

В другом письме я писал:

«…Прошлую пятницу меня много вызывали. Я играл ту же роль, в которой нашему первому любовнику подбили и испортили глаз, а он играл роль злодея, который хочет зарезать меня во сне (резонер ушел от нас после такого несчастья). Все шло очень гладко; я лежал на кушетке в глубине сцены, а он подкрадывался ко мне с ножом в руках. Я лежал как ни в чем не бывало и ждал только реплики, чтобы вскочить, как вдруг открыл глаза и увидел наклонившегося надо мною Р. Может быть, и вправду я совершил по отношению к нему какую-нибудь несправедливость?

«Он хочет отомстить мне за то, что я занял его место; он изуродует меня так же, как и его изуродовали», — с быстротой молнии пронеслось в моем воображении. В тот же момент я вскочил с кушетки и вырвал нож из его руки.

Мы стояли друг против друга, тяжело дыша и пожирая друг друга взорами; он покраснел как рак и дрожал от гнева как осиновый лист. Не знаю, сколько времени простояли бы мы в таком положении, если бы наше внимание не было отвлечено опускающимся занавесом. Все было сыграно по пьесе до тех пор, пока я не отнял у него нож. Затем я должен был схватить его за шиворот, сказать несколько заключительных слов и прижать к земле. Но наша сцена вышла гораздо эффектнее.

Нас вызывали несколько раз и поздравляли с успехом.

— Хотя вы и пропустили весь конец, — сказал режиссер, — но все-таки сыграли очень хорошо. Очевидно, ваши нервы были в страшно возбужденном состоянии. В общем, сцена прошла очень живо и естественно.

Ни я, ни Р. не решились сказать режиссеру, что это была не игра…

Я ушел отсюда и поступил в маленькую странствующую труппу на роль молодого премьера. Следуя совету Горация[2], я смотрел на это место, как на удобный случай проявить свои способности и таланты, и потому ухватился за него с руками и ногами. С этою целью я уложил в воскресенье утром все вещи, обошел всех знакомых в городе, чтобы пожать им на прощание руки (ведь мало есть на свете людей, с которыми бы вы не желали попрощаться без некоторой доли сожаления), и при бледных лучах заходящего летнего солнца и звоне церковных колоколов сел в поезд; паровоз засвистел, запыхтел и, тяжело громыхая колесами, тронулся со станции. Я стоял в окне и смотрел, как бледнеет и исчезает из моих взоров, а также и из моей жизни этот город, в котором я прожил некоторое время, и его обитатели.

Воскресенье — великий день для путешествий актеров. Они, по крайней мере, не теряют даром времени. В субботу вечером какая-нибудь труппа актеров кончает представление в одном городе, а в понедельник утром просыпается уже в другом и вечером дает первое представление. Каждый актер может, не пропуская ни одного представления, бросить один театр и поступить в другой, где-нибудь на противоположном краю государства. Я знаю человека, который в субботу играл в Хорнваллисе, а в следующий понедельник в Инвернесе. В этом отношении воскресенье очень удобный день для путешествий занятых людей, зато во всех других отношениях никуда не годится, так что поездка в этот день является своего рода наказанием.

В особенности же хорошо путешествовать в воскресенье людям, имеющим такую вещь, как совесть; надо откровенно признаться, что в ранние дни моей юности я, к несчастью, принадлежал к числу таких людей. В общем, неприятная штука эта совесть, вечно сварливая, находящая во всем недостатки и вмешивающаяся не в свои дела. У нее нет никаких общественных инстинктов. Во время этих несносных воскресных путешествий она ни минуты не дает мне покоя и все пилит и пилит меня без конца. Если в одном со мной вагоне сидит против меня какой-нибудь пожилой господин, мне кажется, что он с укоризной глядит на меня и в душе ругает за то, что я выбрал для своего путешествия праздничный день. Мне моментально становится стыдно самого себя, и я чувствую себя несчастным на всю неделю. Но мне никогда не приходит в голову такая простая мысль, что этот господин не имеет ни малейшего права укорять меня, так как сам совершает то же преступление, что и я. Затем я начинаю сам себе выдумывать всякие пытки и задаю себе тупые вопросы: что бы сказала моя тетка, если бы увидела меня теперь сидящим в вагоне? Конечно, я отлично сознаю, что никаких существенных последствий от того, что скажет старая женщина, быть не может, однако чувствую некоторое неудовлетворение и даже сильное угрызение совести. Мне так и кажется, что все смотрят и указывают на меня с презрением пальцем. Внутренний голос шепчет мне на каждой станции: «Если бы не такие презренные люди, как ты, то все эти носильщики и сторожа преспокойно дремали бы теперь в церкви», а стоит только засвистеть локомотиву, как тот же мучитель добавляет: «Вот видишь, из-за тебя и из-за таких скотов, как ты, этот бедный, переутомленный машинист должен работать, вместо того чтобы греться на солнышке у себя в деревне, одетый в лучшее, праздничное платье».