Андрей Грешнов - Дух, брат мой

Говоривший со мной на очень своеобразном диалекте дари водитель при разговоре с коллегами использовал пушту, причем тот классический кандагарский диалект, который я, к своему удивлению, кое-как мог разобрать (на 4-м курсе Университета в течение года проходили факультативно). Речь шла о выборе маршрута и местном губернаторстве. Напрягши мозги, я освежил в памяти весь свой пуштунский лексикон джелалабадских слов и выдавил из себя нечто вроде «Моя не хотеть губернаторство, а хотеть Элеватор. Моя понимать пахто». И хотя вместо «ж» я употреблял безграмотное джелалабадское «г» (с кем поведешься — от того и наберешься), афганцы меня поняли, хотя и очень удивились. Больше при мне на пушту не разговаривали, чему я был несказанно рад. Они не догадывались, что я понимаю от силы процентов пять из сказанного, но свои инсинуации с одурачиванием шурави прекратили.

Я никогда в жизни элеваторов не видел. Как и каждый советский человек, иногда смотрел «Сельский час», из которого вынес, что это — нечто вроде ленты, с которой в закрома Родины сыплется зерно. На этом мои познания ограничивались. Само название «Сило» (элеватор) располагало к чему-то деревенско-сельскохозяйственному, и я ожидал увидеть там группы мужественных защитников революции, охранявших городские продзапасы.

Сейчас уже помню довольно смутно, но ехали мы в направлении очень высокой то ли трубы, то ли антенной вышки, служившей ориентиром как для шурави, так и для душманов. Я все время спрашивал водителя, где же «Сило», а он тыкал пальцем в направлении желтых стен и каких-то не очень целых зданий. Где собственно находится «Сило», я увидел только тогда, когда там что-то громыхнуло. От нас это было довольно далеко, но видно было прекрасно. В воздух поднялся пылевой гриб, очень напоминавший ядерный. Афганцы занервничали и опять перешли на пушту. Я догадался, что концерт окончен, и сейчас поедем обратно в отдел. Однако к моему удивлению, мы поехали не обратной дорогой, а свернули и ехали еще довольно долго, пока не уперлись в очень длинную стену. Стена была необозримая, поехали вдоль нее мимо грязного базара, потом вновь занырнули в квартал. Так они меня возили минут сорок, пока не приехали, по их словам, в «старый» город, где кипела жизнь. Я, правда, заметил, что по пути следования торговцы довольно спешно опускают железные жалюзи на дуканах и сворачивают факторию.

Въехали во двор мэрии, откуда Рауф пошел звонить в отдел. Я про себя отметил, что внутрь этого двора, как и хадовского, наши машины проехали беспрепятственно, водитель знал тех, кто охранял ворота и сидел в будке, похожей на большую собачью конуру цвета «зебра». Минут через двадцать туда подкатили советники, я вновь пересел в «Волгу», и мы помчались вон из города по дороге к аэродрому. По пути ребята рассказали, что в районе элеватора, взорвалась машина царандоя. Бандиты заложили по обеим сторонам подходящей к одному из строений дороги снаряды и соединили их между собой проволокой. Сейчас в городе начнется прочесывание, и лучше оттуда линять. Мчались по пыли — снова очень быстро.

По пути советники показали мне трюк под названием «покупка помидоров». Так как Иван Иваныч, заведовавший режимом, ехал в первой машине, то стена пыли достаточно плотно прикрывала от него наш автомобиль. Резко затормозили. Сидевший на переднем сидении мошавер мухой подлетел к стоящей на правой стороне дороги деревянной лавке с овощами, расталкивая афганцев, и уже через мгновение вновь сидел в машине с огромным бумажным пакетом помидоров. Вся операция заняла не более двадцати секунд. Я, помнится, поинтересовался, к чему такая спешка и почем нынче овощи, и был крайне удивлен, когда услышал, что цены на помидоры здесь в два раза выше, чем в Кабуле, на базарах которого продавались дешевые ранние кандагарские овощи и сладкие дыни, зеленые изнутри. Мое недоумение по поводу скоротечности помидорной сделки советники объяснили незнанием местных особенностей. «Здесь не торгуются», — сказал один из них. Несколько дней назад на этом месте подстрелили двух человек, потому что они долго торговались». Про себя я отметил, что ребятам здесь приходится туго, и при всем изобилии рынков Кандагара они себе практически ничего позволить не могут ввиду опасности быть убитыми. У ООНовского городка снова остановились, мошаверы пошли что-то сообщать военным. Я подошел поближе к одной из вилл и увидел, куда, собственно, прячутся люди во время обстрелов. С тыла дома был взгорок, который переходил в арык и рощицу. У основания этого холма были вырыты два коротких, но очень глубоких окопа, похожие на ямы.

Почему-то в голове остались именно эти незначимые детали, а, скажем, городская коричнево-желтая крепость не произвела тогда на меня никакого впечатления.

Бронежилет, шляпа на глаза и синие «Жигули»». Смотрю в пол, по сторонам не глазею — таково указание. Проносимся как пуля по Черной площади к ГСМ. Огромная желтая лысая поляна, дороги по периметру квадрата. На центральной прямой дороге афганский пост. Туда ездить нельзя — мины. Каменное кресло с цепями, вырубленное в скале — памятник древнего зодчества. Прапор с канистрами. Дуканы, дуканы, базар. Блокпост с позывным «Памир» — за огромным котлованом, застроенным глинобитными домиками в «зеленке» — вышка. Правее, на дороге, сквозь деревья, стволом справа налево советский танк, мешки с песком. Бешеная гонка домой из города. Пыль, пыль, пыль. Белая как мука..

…Валерка рассказывал мне про свою родину, а я слушал, надеясь запомнить его слова на всю жизнь. Ни ручки, ни блокнота у меня не было. Просто запоминал. А потом все же попросил у него что-нибудь пишущее. Он крикнул Лехе — худому пареньку с напряженным, заспанным лицом и тот, поерзав внутри БТРа, выкинул оттуда шариковую ручку «Бик». На смятой пачке сигарет я нацарапал; «Валера. Кяризы». И еще номер их БТР. Эта пачка хранилась у меня очень долгое время. Собираясь куда-то, я всегда предварительно вытряхивал свою кожаную сумку, чтобы посмотреть, нет ли в ней чего-то полезного. И всегда натыкался на эту пустую смятую пачку. Два раза выбрасывал ее в пластиковую корзину для мусора на рабочей вилле, но, спохватившись, перерывал мусорное ведро и находил ее. Потом, устав от этой неравной борьбы со своим «оставлю на потом», перенес эти три слова в записную книжку. И еще, чтобы уж точно не забыть, записал эти данные на ремень одного из двух своих желтых чемоданов.

Эти желтые чемоданы мы покупали с мамой, когда я в первый раз летел в Афганистан. Так и таскал их за собой все годы, а потом не было сил выбросить. Память. Теперь я был уверен, что не забуду эту встречу никогда. Но забыл. Уже когда не стало СССР, я иногда натыкался в своем хламе на вырванный из книжки листок с надписью: Валера. Кяризы. Трехзначная цифра. Куда-то делся тот листок. Выброшен за ненужностью один из чемоданов. По иронии судьбы, именно тот, на котором все это было записано…