Александр Стесин - Вернись и возьми

Снова хлопает: новая смена блюд… «Не серчайте, доктор. Мы не знали точной даты вашего приезда, поэтому не успели как следует подготовиться. Женщины состряпали закуски на скорую руку. Завтра будет настоящий ужин. Я пришлю за вами машину к семи часам». Прощаемся по-малийски, пятикратно прикладываясь к щекам. В прихожей — фотографии в рамке: в обнимку с Нельсоном Манделой и Ясиром Арафатом.

После Ганы все впечатления от Бамако — на уровне сходств и различий. В основном различий. Там — океан и джунгли, зеленый цвет; здесь — выгоревший песок и красная глина, вместо взъерошенных пальм — стволы баобабов, похожие на юбки с воланами. Больше драпировки: хиджаб, паранджа (там христианство, а здесь ислам). Больше мопедов («китайщины» за триста долларов) и меньше автомобилей (те, что есть, — сплошь подержанные «мерседесы»). Больше грязи, но значительно меньше хлама — металлолома, макулатуры, прочего вторсырья. Хлам — это богатство; по сравнению с Мали Гана — богатая страна… Больше зодчества, замысловатых построек, многие из которых, впрочем, не были и никогда не будут завершены. Меньше шума, уличной брани и хохота. Люди, сидящие на улице, медленно выдыхающие табачный дым, с готовностью откликаются на приветствия, но — в отличие от ганцев — сами на контакт не идут.

Хочется сказать: больше солнца, но меньше света. Почему так? Климатические условия? Состояние экономики? Разница между английской и французской колониальной политикой? Разница между христианством и исламом? Что до ислама, то он проник в Мали около тысячи лет назад, тогда как деятельность христианских миссионеров в Гане приходится на XIX век. Между тем в Гане почти не осталось следов прежней религии, вытесненной табличками «Иисус — мой Спаситель» и возгласами «Аллилуйя!». В Мали же — ровно наоборот: перед каждой хижиной сидит деревянный идол, колдун приносит в жертву фетишу черную курицу; магометанство подчиняется анимизму. То ли культура акан оказалась более восприимчивой к новой вере, чем мандинг, то ли сама христианская вера ближе африканскому сознанию — вопреки радикальным идеям Малкольма Икса.

После ужина у полковника мы подались в центр города в поисках клубов с живой музыкой, которыми так славится Бамако по версии «National Geographic». Поиск привел нас на проселочную дорогу, утопавшую в нечистотах; по краям дороги тянулись кособокие сараи, украшенные неоновыми вывесками. Это и была та улица, где, по словам местных жителей, кипит ночная жизнь города. Изнутри сараи выглядели несколько презентабельней, чем снаружи. За баром — работницы с каменными лицами. Смотрят мимо, ждут клиентов. На заднем плане мелькают бульдожьи челюсти сутенеров — судя по всему, ливанцев. Кроме них, опекунов из Бейрута, в баре только местные… Внезапно за стойкой появилась белая, чье «лица необщее выраженье» казалось уж очень знакомым. И впрямь: услышав русскую речь, обернулась.

Зовут Катя. Из Днепропетровска. Что, спрашивает, тут делаете? Путешествуете? По Бамако? А на что здесь смотреть? Не на что. Сама-то? На заработки приехала, по рабочей визе. Обещали, что устроят в бар для европейцев, а теперь говорят, что у них и нет тут такого бара. Врут, я думаю. Я ведь говорю по-английски, speak English, а они тут все — только по-французски. Пятый месяц жду, чтоб меня перевели… — На заднем плане появляется ливанец с квадратной челюстью. Катя чувствует его затылком. — Ну, вы, короче, еще приходите. У нас тут весело.

7. Мопти

В городе Мопти мы остановились в гостинице класса «А» — с кондиционерами и колониальным душком. В обеденный час бóи в униформе лениво прислуживали белым господам, пока чета волнистых попугаев с обрезанными до основания крыльями делала безуспешные попытки взлететь на нижнюю ветку карликовой пальмы. Это было двойное шоу. Белые господа, как под гипнозом, неотрывно глядели на мучавшихся птиц и, периодически спохватываясь, прикрывали нездоровый интерес фиговым листом возмущения: что за чудовищное живодерство! Чернокожая прислуга от души веселилась, с неменьшим интересом наблюдая за реакцией белых. Прислуги было много, и у каждого здесь было свое дело: наливатель сока (но не воды), открыватель правой двери (но не левой)… Разделение труда в этой гостинице было доведено до абсурда.

Вечером, добравшись до переговорного пункта, я позвонил по телефону, записанному на листке с вензелем министра Майги, и сквозь шипение и чавканье, как на граммофонной записи из шиловских архивов, услышал угадывающуюся через слово русскую речь.

— Да, Саша, привет! Отец мне уже сказал: ты в гости. Я рад, — хрипел русскоговорящий абонент с отдаленно кавказским акцентом. — Дай мне адрес отель, где вы. Я буду тридцать минут!

Через полчаса у входа в гостиницу нас поприветствовал сухощавый человек с грустными глазами и хулиганской спичкой в зубах. Протянул руку: Муса Майга, для своих — Мусевич. «Поехали, ребята. Будете мои гости. Этот отель вам на хер надо!» Муса повернул ключ зажигания, и в салонных динамиках запела Алёна Апина.

— Ну, что вам сказать, — начал наш новый знакомый с какой-то чересчур знакомой интонацией. — Спасибо отцу. Если не отец, я никогда не был бы Ленинград. А Ленинград, — Муса многозначительно поднял палец, — это мое.

Когда-нибудь кто-нибудь из африканских экспатов опишет от первого лица опыт негров в Советской России. А пока в коллективной памяти, доставшейся по наследству от людей предыдущего поколения, всплывают разве что ключевые имена и образы-стереотипы: вездесущий Африк Симон или Нгуги ва Тхионго, фигурировавший в стенгазетных виршах в качестве рифмы для пинг-понга, пока его не заменил Кинг-Конг (тоже, в общем, африканец). Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы, где плохо учились и быстро спивались дети африканских царьков. И — уже в девяностые годы — чернокожие привратники в ресторанах или «шоколадные зайцы» шоу-бизнеса. Долгосрочные гости столицы, которых видели, но не различали, и уж точно не знали, чем они жили и что стало с ними потом. Эта история ждет своего рассказчика. А лучше — сценариста. Даром, что ли, малиец Сулейман Сиссе, чья картина «Свет» в свое время завоевала первый приз каннского кинофестиваля, учился во ВГИКе, чуть ли не на одном курсе с Тарковским. Муса — не Сулейман Сиссе, но в тот вечер его биография, рассказанная в лицах, с хрипотцой, блатным жаргоном и уместными инъекциями русского мата, казалась готовым киносценарием, а сам он — лучшим кандидатом на главную роль.

Спасибо отцу. Полковнику Армии освобождения, губернатору Мопти и Сикассо, послу и министру. Все под ним ходили, даже самые богатые и влиятельные. В те времена у него еще не было этих дурацких принципов. Мог подсадить, помочь, когда это было нужно. Один звонок решает все. А для родного сына и двух не жалко. Сына определили в школу-интернат в Алжире. С математическим уклоном (способности!). После школы вернулся в Мали, понял, что ловить нечего, и рванул в Ленинград. Из Африки тогда набирали. Лучшие годы — там, одиннадцать лет. С восемьдесят шестого по девяносто седьмой. Институт, потом аспирантура. И не только это. В институтской общаге не очень-то разживешься, но где наша не пропадала. Освоившись и подучив язык, удачно загнав присланный полковником видеомагнитофон и еще кое-что, купил «Жигули», новенькую «пятерку». И пошло-поехало. Хотелось новых ощущений и впечатлений. Посмотреть Россию. Как там у вас поговорка? Шила в заднице не утаишь.