Андрей Жуков - Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Как удалось революционной волне захлестнуть и погубить страну накануне самой великой победы в российской истории? Советская историография (а вслед за ней современная либеральная российская) утверждала, что причиной февральской катастрофы 1917 года стала консервативная, реакционная политика, проводимая царским правительством и лично императором Николаем. Именно на царя и его правительство возлагали ответственность за «отсутствие либеральных реформ», «реакцию», «отказ от модернизационных процессов». Между тем во время Первой мировой войны Россия была самой свободной и демократичной страной среди всех воюющих государств. В стране существовала свобода печати, выходили оппозиционные газеты, подвергавшие безудержной критике действия правительства и самого царя. Рабочие имели право на организацию забастовок. Государственная дума могла блокировать неугодные правительственные законы. Уже во время войны правительство подготовило проект закона о милитаризации труда в военной промышленности, но для одобрения закона Государственной думой не имелось никаких шансов. Когда французский министр Тома во время своего визита в Россию предложил российскому премьеру Штюрмеру навести порядок в промышленности и милитаризовать рабочих, тот ужаснулся: «Милитаризовать наших рабочих! Да в таком случае вся Дума поднялась бы против нас».

Между тем в свободной республиканской Франции во время немецкого наступления на Париж осенью 1914 года в Венсенском лесу были расстреляны безо всякого суда (просто в силу «Закона о военном положении») тысячи воров-рецидивистов, бандитов, грабителей, уклонившихся от призыва в армию дезертиров. В Великобритании, бывшей всегда недосягаемым образцом для русских либералов, вскоре после начала войны приняли весьма жесткий «Закон о защите королевства». Согласно данному закону, вся печать была взята под контроль — вводилась строгая цензура; вводился государственный контроль за транспортом и промышленностью; запрещались стачки; допускалась конфискация любых вещей (в том числе и недвижимости) в «интересах обороны королевства»; устанавливался потолок заработной платы на предприятиях… Британский министр труда А. Гендерсон позже вспоминал: «Когда началась война, мы предложили рабочим временно отказаться от борьбы за свои права, и они во имя интересов государства отказались. Было время, когда рабочие работали семь дней в неделю, не зная ни праздника, ни отдыха…»

Чем прочнее становилось положение на фронтах, тем более активную антиправительственную деятельность развивала либеральная оппозиция и примкнувшая к ней значительная часть высших офицеров Русской Императорской армии. Столь сложный и противоречивый мемуарист, как генерал А. А. Брусилов, которому было что скрывать, так описывал ситуацию, складывающуюся перед февралем 1917 года: «В Ставке… а также в Петербурге было, очевидно, не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь уклад русской жизни и уничтожившие и армию, которая была на фронте».

Российский историк Олег Айрапетов совершенно справедливо указывает: «… оппозиция готовилась скорее к перевороту, чем к революции, и была уверена в успехе, стремясь придать политическим изменениям максимально верхушечный характер, контролировать армию через генералитет, рабочее движение — через часть социал-демократии. Непосредственно перед Февральской революцией руководители либералов прозондировали реакцию руководства Антанты на возможные изменения в политической жизни России. Этого запаса хватило для расшатывания государственных устоев, но никак не для самостоятельного государственного творчества и уж тем более — не для контроля за пришедшими в движение массами».

Еще раз пересмотрим хронику событий февраля-марта 1917 года: как все происходило? «Хлебные» беспорядки в Петрограде, как сейчас хорошо известно, спровоцированные левыми партиями, начались 23 февраля. Последовали рабочие забастовки, организованные большевиками. Массовые беспорядки, в которых участвовали сотни тысяч людей, вылились в солдатский бунт запасных частей, переполнявших столицу. Как ни грустно, но императору изменили в первую очередь те, кто по долгу присяги и службы обязан был составить самую верную когорту его защитников — генерал-адъютанты. Более того, решение императора отречься от престола было принято им вследствие давления со стороны высшего военного командования ещё до того, как с этим же требованием выступил Временный комитет Государственной думы. Однако ещё 28 февраля в Ставке, где находился император, смотрели на волнения, начавшиеся в Петрограде, как на бунт, который можно усмирить. Для этой цели были назначены части с Западного и Северного фронтов, а сам Николай отправился в Царское Село, где пребывала его семья. Однако в ночь с 1 на 2 марта Гучков, войдя в связь с железнодорожниками, фактически остановил войска на подходах к Петрограду. Одновременно с этим был изолирован и царский состав. Император оказался в полном оперативном одиночестве. В Пскове и его железнодорожных окрестностях Николай II оказался отрезанным от мира, приказы его не шли дальше штаба Северного фронта, телеграммы с выражением поддержки ему не передавались. Сведений о местонахождении государя, несмотря на все принятые меры, в этот день не удалось добыть… «Интересы фронта как-то отошли на второй план; все мысли были направлены к двум точкам — Петрограду и неизвестно где находившемуся императору», — вспоминал один из офицеров Ставки. От высшего генералитета не последовало ни одного действия, которое дало бы понять в Петрограде, что армия не останется в стороне, когда в разгар войны в столице происходит военный мятеж. Напротив, как только Николай покинул Ставку, начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев вступил в активный обмен телеграммами с Петроградом и с теми членами Государственной думы, которые поставили своей целью вырвать у Николая отречение. Из Ставки ее генерал-квартирмейстер A. С. Лукомский в разговоре с генералом Ю. Н. Даниловым (начальник штаба Северного фронта) в 9 часов утра 2 марта сказал следующее: «Прошу тебя доложить генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться». Спустя час генерал Алексеев разослал командующим фронтами телеграмму следующего содержания: «Династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победного конца лишь при исполнении известных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве великого князя Михаила Александровича. Если вы разделяете этот взгляд, то благоволите телеграфировать весьма спешно свою просьбу Его Величеству». В телеграмме не было указано, кто именно предъявляет требование об отречении. Генералу B. И. Гурко, который командовал так называемой Особой армией, составленной из гвардейских частей, телеграмма послана не была. Все главнокомандующие в тех или иных выражениях просили Николая отречься. Более сложно обстояло дело на Кавказском фронте. С сентября 1915 года им командовал дядя царя великий князь Николай Николаевич, но фактически руководство операциями осуществлял генерал H.H. Юденич. На запрос великого князя о моральном состоянии войск штаб Юденича подготовил для отправки царю телеграмму следующего содержания: «Счастлив донести Вашему Императорскому Величеству, что славные войска Кавказской армии беспредельно преданы Вашему Величеству и долгу службы…» Оставалось только поставить подпись. Но великий князь, как рассказывают очевидцы, прочёл текст, покачал пальцем и сунул листок в карман. В тот же день он отправил племяннику телеграмму, в которой «коленопреклонённо» молил об отречении («другого выхода нет»). «Кругом измена, и трусость, и обман» — эти знаменитые слова в дневнике Николая II появились именно после того, как ему стало известно мнение своих главных военачальников.