Коллектив авторов Биографии и мемуары - Кадеты, гардемарины, юнкера. Мемуары воспитанников военных училищ XIX века

Еще большее участие воспитателей того времени к кадету доказывает то, что семейные офицеры и многие учителя по праздникам брали лучших учеников к себе в отпуск сразу после обедни и оставляли до вечерней зари. Не семейные же <…> почти каждое воскресенье приходили к кадетам: одни — прочесть вслух что-либо интересное и забавно-поучительное, другие собирали человек по пятнадцати и более и, с разрешения директора, отправлялись с ними гулять по берегу реки или в лес. В хорошую погоду подобные чтения и рассказы происходили в саду, где собравшаяся группа садилась в кружок на траву, с учителем в середине и с жадностью слушала его. Прогулки в лес или в деревню особенно любили <учителя> Нюккер и Нот. Дорогою кадеты, кто как умел, болтали с ними по-французски или по-немецки, слушали рассказы о заграничной жизни, бегали взапуски, прыгали через канавы, собирали полевые цветы и незаметно уходили от корпуса верст за восемь в какую-нибудь деревню, где обыкновенно делали привал. Тут учитель покупал несколько крынков молока и несколько фунтов черного хлеба и угощал своих спутников, с которыми в том же непринужденном порядке возвращался к ужину в корпус. <…>

В начале 1837 года директор Бородин заболел; в феврале он уже не выходил, а в марте просил уволить его от должности, почему и был отчислен состоять по военно-учебным заведениям. Это была утрата незаменимая. В какой мере Александр Иванович Бородин честно и добросовестно трудился для корпуса, как он искренно любил кадет, видно из последнего, прощального его приказа, отданного 16 марта 1837 года. Приводим из него извлечения.

«Крайне болезненное состояние заставило меня преждевременно расстаться с заведением, устройство которого было доверено мне монархом. Осчастливленный таким поручением государя императора, я ревностно, сколько сил моих было, старался доставить новому корпусу все необходимое для прочного устройства, ввести неизменный порядок, установить направление и ход воспитания детей и указать образ действий их начальникам. Я не смею и не должен все это приписывать себе одному. В душе моей навсегда сохранится признательная память о моих сотрудниках, разделявших труды общего нашего святого дела.

Любезные дети! По чувствам моим к вам и по любви, которые легче сознавать, чем высказать, тяжело мне расставаться с вами. Доброй своей волей и неуклонным стремлением к утверждению себе чести, наконец исполнением в точности делаемых вам ближайшими начальниками наставлений, вы каждого заставили полюбить себя душевно.

Простите мне, дети, что я не в состоянии прийти к вам, поблагодарить вас, побеседовать с вами, быть может в последний раз. Тяжкая болезнь, несмотря на все мое желание, не позволяет мне исполнить это. Чувствую, что я не в состоянии был бы перенести прискорбного для себя расставания с вами. Примите через этот приказ мое заочное прощанье и запечатлейте в сердцах ваших немногие слова, которые в последний раз и навсегда завещаю вам. Умоляю вас, друзья мои, дорогие моему сердцу кадеты! Будьте всегда такими же добрыми, честными и благородными, какими вы были при мне; будьте внимательны к вашим начальникам и наставникам, принимайте сердцем и исполняйте в точности все вам внушаемое; будьте прилежны к наукам, благородны и честны в поступках не по наружности одной, а по искренности душевных чувств, по сознанию чистой совести. Помните, что с юности вы должны приучать себя к неуклонному исполнению и дисциплине, дабы впоследствии быть полезными себе и отечеству и соделаться верными и достойными слугами своего государя!»

В этом приказе вполне выразилось то направление воспитания, которое было дано Бородиным новгородским кадетам его времени. Последующая жизнь и служба их доказали, что они исполнили завет своего первого директора и за ничтожными, быть может, исключениями оправдали его надежды. <…>

После Бородина вторым директором корпуса был генерал-майор <Андрей Андреевич> Петровский. <…> Старый кавалерист, участвовавший в 85 сражениях, это был в полном смысле добряк, никогда не готовившийся стать во главе воспитательного заведения. <…> Кадеты любили Петровского за его доброту, ласковость и заботливость о их содержании.

Для развлечения кадет с 1837 года в корпусе устраивали спектакли, сначала вполне домашние, но потом развившиеся до того, что в одной из зал гренадерской роты была устроена постоянная сцена. Главными распорядителями этой забавы были капитан Аралов и учитель танцевания Шелковников. Первый занимался декоративной частью и костюмами, второй режиссировал и брал на себя те роли, которые были потруднее, не исключая даже женских. <…>

Кроме театральных представлений по зимам во время Святок и Масленой устраивали балы, даже костюмированные. Последними распоряжался тот же капитан Аралов. Этого рода удовольствия были не только развлечением, но отчасти и поощрением, потому что на балы допускали не всех, а только лучших по классам и поведению. Для первых учеников костюмы брали на счет корпуса, прочие должны были платить за них. Обыкновенно дня за два до маскарада капитан Аралов отправлялся в Новгород и брал их напрокат <…>. Привозили, что попало, но тогда все казалось прекрасным. Кадеты являлись одетыми испанцами, маркизами, арлекинами, цыганами и т. п. Некоторые ухитрялись замаскировываться местными средствами, доставая кое-что у семейных офицеров и учителей, охотно принимавших на себя заботу угодить хорошему кадету своего отделения или лучшему ученику своего класса.

Но все подобного рода развлечения не могли заменить собою той радости, которую ощущали кадеты с приближением отпусков к родным на праздники Рождества и Святой недели, а первые три года — и на летние каникулы, с половины июня до начала августа. Такого рода отпуска были эпохами, и не было большего горя, как подпасть под наказание — не быть уволену в подобный отпуск. Накануне увольнения, а иногда и дня за два до него начинался съезд родных или присылка родственниками кибиток и бричек с доверенными слугами, чаще же старушками-нянями, зимой привозившими своим питомцам тулупчики, валенки и платки, закутывать их взбалмошные головы. Тогда железных дорог не было, а езда по проселкам на почтовых невозможна, поэтому за всеми присылали своих бурок и сивок. Один вид кучера или слуги, на глазах которого собирающийся домой родился и вырос, переносил последнего в круг родной семьи; а доморощенная кляча, на которой он учился садиться еще ребенком, производила отрадное впечатление. <…> Многие из увольняемых брали с собою товарищей, не имевших родных. Последнее разрешалось только особенно хорошо учившимся, если родители приглашающего присылали письменное заявление, что желают иметь у себя такого-то товарища своего сына или родственника.