Виктор Афанасьев - Рылеев

Особенно близок к думе Рылеева монолог Годунова «Достиг я высшей власти»:

…Шестой уж год я царствую спокойно.Но счастья нет моей душе…Мне счастья нет. Я думал свой народВ довольствии, во славе успокоить,Щедротами любовь его снискать —Но отложил пустое попеченье:Живая власть для черни ненавистна……Ах, чувствую: ничто не может насСреди мирских печалей успокоить;Ничто, ничто… едина разве совесть.Так, здравая, она восторжествуетНад злобою, над темной клеветою.Но если в ней единое пятно,Единое, случайно завелося,Тогда — беда!..Тема разлада между благими намерениями и нечистой совестью. У Рылеева в думе:«О заблуждение! — он возопил. —Я мнил, что глас сей сокровенныйНавек сном непробудным усыпилВ душе, злодейством омраченной!Я мнил: взойду на трон — и реки благПролью с высот его к народу,Лишь одному злодейству буду враг;Всем дам законную свободу……Добро творю, — но ропота душиОно остановить не может:Глас совести, в чертогах и в глушиВезде равно меня тревожит.Везде, как неотступный страж, за мной,Как злой, неумолимый гений,Влачится вслед — и шепчет мне поройНевнятно повесть преступлений!..Ах! Удались! дай сердцу отдохнутьОт нестерпимого страданья!..

Версии Рылеева, Пушкина и Карамзина совпали. Карамзин говорит о «злодейском убийстве» царевича Дмитрия в Угличе, о том, что Годунов, подославший убийц, являет собой «дикую смесь набожности и преступных страстей».

В упоминавшейся книге Железникова, которую Рылеев знал с детства, говорилось следующее: «Борис Годунов был один из тех людей, которые сами творят блестящую судьбу свою и доказывают чудесную силу натуры… Принимая венец, Годунов со слезами клялся быть правосудным, человеколюбивым, отцом народа. Он старался исполнить обет свой. Летописцы наши, столь неохотно отдающие ему справедливость, признаются, что Борис «любил в судах правду» и что в его время не лилась кровь на эшафотах… Царь Борис хотел ввести в России науки с художествами… хотел употребить все способы для просвещения России… И сего монарха, о котором Петр Великий отзывался с уважением, летописцы наши не стыдятся описывать безумным злодеем».

Историки наших дней подтверждают мнение Железникова. Погубила Годунова необдуманная мера по отношению к крестьянам — отмена Юрьева дня, когда крепостные могли переходить от одного помещика к другому. Неурожайные годы, голод довершили дело — крестьянские бунты переросли в целую войну. Появился Лжедмитрий…

Годунов у Рылеева, несмотря на муки совести, полон стремления к добру:

Пусть злобный рок преследует меня —Не утомлюся от страданья,И буду царствовать до гроба яДля одного благодеянья.Святою мудростью и правотойСвое правление прославлюИ прах несчастного почтить слезойПотомка позднего заставлю.

Пушкин впервые прочел думу Рылеева в «Полярной Звезде» на 1823 год. В письме к брату из Кишинева он сетовал, что в альманахе его стихотворение «Война» (в «Полярной Звезде» — «Мечта воина») «напечатано с ошибочного списка — призванье вместо взыванъе; тревожных дум, слово, употребляемое знаменитым Рылеевым, но которое по-русски ничего не значит». В строке Пушкина «ничто не заглушит моих привычных дум» — эпитет «привычных» был кем-то исправлен на «тревожных». Может быть, Пушкин думал, что это сделал Рылеев, так как он иронически назвал его «знаменитым» и сослался на его строки из думы «Борис Годунов»:

Пред ним прошедшее, как смутный сон,Тревожной оживлялось думой…

И все-таки Рылеев нашел эпитет удачный: сегодняшнему читателю он не кажется бессмысленным.

Все думы Рылеева — трагедии (хочется назвать их «маленькими трагедиями»), сконцентрированные, сведенные к главному, все определяющему монологу героя. У Рылеева есть дума, которая даже как бы заменяет собой целую трагедию — конкретную, а именно «Димитрия Самозванца» А.П. Сумарокова (1771).

Создавая одноименную думу, Рылеев пользовался не «Историей» Карамзина, а трагедией Сумарокова. В двенадцати восьмистрочных строфах уместилась вся суть пьесы, причем Рылеев и за пределы ее не вышел. Это очень любопытный опыт поэтического конспектирования большого произведения. Конечно, от тяжеловесного языка Сумарокова не осталось в думе и следа, а вместо классического шестистопного ямба («александрийца») появился живой и поворотливый четырехстопный хорей:

Чьи так дико блещут очи?Дыбом черный волос встал?Он страшится мрака ночи;Зрю — сверкнул в руке кинжал!..Вот идет… стоит… трепещет…Быстро бросился назад;И как злой преступник мещетВдоль чертога робкий взгляд!Но убийца ль сокровенной,За Москву и за народ,Над стезею потаеннойСамозванца стережет?..

Так метался в Кремле, предчувствуя свою гибель, Самозванец. Он хотел покончить жизнь самоубийством, но — «смерть тирана ужаснула: выпал поднятый кинжал»:

Но как будто вдруг очнувшись:«Что свершить решился я? —Он воскликнул, ужаснувшись. —Нет! не погублю себя.Завтра ж, завтра все разрушу,Завтра хлынет кровь рекой —И встревоженную душуВновь порадует покой!…И твоя падет на плахе,Буйный Шуйский, голова!И, дымясь в крови и прахе,Затрепещешь ты, Москва!»

Москва не ждала — загудел набат, «волны шумные народа, ко дворцу стремясь, кипят. Вот приближались, напали; храбрый Шуйский впереди — и сарматы побежали с хладным ужасом в груди». Самозванец в панике выскочил в окно и был растерзан восставшими. Для Рылеева не то важно, что Дмитрий именно Самозванец, а то, что он тиран, жестокий и бессмысленный, притом эгоист и трус. Он точно следует Сумарокову, у которого Дмитрий также мечется: