Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

«Да, - смущенно подтвердил я. - А еще похож на Говерлу под снегом».

Он взглянул на далекую вершину под снежной шапкой и поднял кверху перст:

«Твоя правда, - согласился, - ибо сыр и есть дитя горы. Так, как мы, - дети земли и неба. Голова наша круглая, как небо, ступня плоская, как земля. У неба - четыре поры года, пять стихий, девять сторон света с центром, триста шестьдесят дней. У человека тоже четыре конечности, пять внутренних органов, девять отверстий, триста шестьдесят суставов. У природы ветер и дождь, холод и зной. Человек тоже может брать и отдавать, гневаться и радоваться. Уши и очи - то солнце и луна. А сердце - Хозяин».

На обветренном лице моего пана лежала печать покоя. А в самой его натуре, замечал я, сочетались добродушие, рассудительность, настойчивость и внутренняя энергия, удивительным образом подпитывающая тех, кто был рядом.

Я сопровождал его тогда с полотенцем к ручью. Умываясь, почтенный Джеордже (так его все называли) рассказывал:

«Жил да был давно на свете один человек, забавный, как я. Все его из дома куда-то влекло. Двадцять лет скитался по морям. А звали его Одиссей».

«Царь Итаки», - добавил я.

«Да, - хитро подмигнул он и спросил уже по-гречески:

- Ты знаешь его историю?»

«Читал у Гомера».

«Это хорошо. А знаешь ли ты, что Одиссея вернуло домой из странствий? Знаешь, за чем он соскучился?»

«За женой Пенелопой», - твердо ответил я.

«Ну, нет - за свои сыром! Вкус сыра грезился ему. Сон фромаж», - последние слова старик произнес по-французски - «свой сыр».

Была у моего пана такая привычка - перескакивать с одного языка на другой, точно белка с ветки на ветку, и меня это поражало.

«Я тоже пробовал говорить по-французски», - похвастался я.

«Не надо пробовать — нужно говорить», — прошамкал он по-польски и пошел к своим травам.

А я остался с овцами. Нас было трое овчарей-людей и столько же овчарей-собак. И Бог знает, кто со своей работой справлялся лучше. Собаки были крупные, косматые, с седой мягкой шерстью, точно полонинная трава псявка. Возможно, именно потому так траву и называют - песья. А собак пан Джеордже называл человеческими именами - Ион, Василес, Петрос. Бывало, окликнешь кого-то - оглядываются и человек, и пес. Они, псы, угадывали, что от них хочешь, с полуслова, по свисту, а то и по взмаху руки. Они все понимали и все знали, разве что не говорили. Хотя человеку где-то на обособленной территории достаточно, чтобы его хоть кто-то слушал. Достаточно внимательных и полных доброты очей. Нет более близкого, более преданного нам существа, чем пес. Часто мы, люди, не заслуживаем того безмерного доверия и бескорыстной любви.

Когда я со временем бродил по Уссурийским дебрям, мой попутчик-китаец называл «людьми» тигров, изюбров, медведей, кабанов и даже букашек. Как я его понимал! А иногда и он беседовал со зверьем с закрытыми глазами. Как я ему завидовал, пока не научился этому.

С можжевеловой герлыгой - пастушьей палкой водил я отару с верха на верх, как в той чабанской песне. Мы, чабаны, окидывали взором пастбище сверху, а собаки берегли линию от чащи, чтобы дать отпор волку иль косолапому вуйку. Уберечься от него было трудно, и пока собаки для смелости собирались в свору, пока кто-то из нас набивал ружье, медведь успевал зарезать овцу. Собаки с глухим рычанием метались по кровавым следам, однако в лес потыкаться опасались. У одного был вырван глаз, у другого откушено ухо, третий прилегал на переднюю лапу. То были исправные пастушки и сторожевые псы.

В то лето научился я городить кошары-загоны, выдалбливать корыта для водопоя, доить овец и стричь ярок, излечивать маржину от коросты и парши, готовить сыр, солить брынзу, заправлять вурду - створоженное молоко, замешивать мамалыгу и варить твердый, как чабанский ремень, токан, который потом режется на столе тонкой проволокой. И главное - научился беречь живой огонь, что высекается в мае и не должен потухнуть до последнего дня летнего пребывания на полонине, иначе напасти, хвори обрушаться на стаю - чабанский стан.

Их хватало и так. Бесаги - переметные сумки с сыром, каждую неделю отправляемые в долину, намокли в пути. Будзы заплесневели - теперь ими нельзя было снабжать курорты Констанцы, охотно заказывающие отличный продукт с нашлепкой «Джеордже Вадаску».

А как-то ночью, в бурю, случилась новая беда - пропала кобылица. Хозяин аж позеленел от горести. Я пустился с собакой крутыми плаями-тропинками, гадая, что она могла податься на зов жеребца. На тучных травах перелесков под горой Поженяской волохи пасли коней. Так оно и было. По пути я подобрал путо, сбитое кобылой с ног, а дальше заприметил вытоптанный в траве след.

Какая тут открылась очам невероятная красота! В мареве сизого туманца колыхалась поднебесная колыбель. Высоченные лиственницы зелеными стрелами пронзали синий свод. Кудрявились бескрайние берега черники. И стояли торжественно скалы с острыми гребнями, как будто им кто-то приказывал стеречь это предвечное горное царство Валахии.

Пес хорошо брал след. Послышалось ржание. Наша кобыла неотлучно паслась при чужом табуне. Я подкрался с веревкой. Привязал к ее шее.

«Гов!» - раздался крик позади. На меня с барткой - топориком бежал волох в косматой гуне-накидке. Я поднял герлыгу - она предотвратила удар в лоб. Пока нападчик замахивался барткой во второй раз, я ловко огрел его герлыгой по плечу. Разъяренный чабан переменил руку и рубанул наотмашь. Моя узловатая герлыга переломилась, как лучина. Ждать было нечего, я вскочил на лошадь, ударил постолами под бока. Последнее, что я уловил краем глаза, - силуэт топорика за спиной, а еще - прыжок собаки, хватающей зубами волоха за карк-загривок. И я упал в беспамятстве.

Очнулся я на третий день. Горячий обруч сжимал голову. В ушах сухо потрескивало, перед глазами мельтешили желтые мухи. Я лежал на возу под явором, а сбоку сидел с книгой почтенный Джеордже. За стеклышками очков заискрились серые глаза. Протянул мне кружку теплой жентицы — молочной сыворотки с горькой зеленой сечкой. Щелкнул перед носом пальцами и спросил:

«Кто ты?»

«Сам не знаю».

«Это хорошо. Выходит, ты при уме. Потому что лишь глупый думает, что знает, кто он еси».

Овчары-чабаны рассказали мне, что пес выгнал кобылу на нашу сторону и подал голос. Они услышали и выбежали навстречу. Я лежал на лошади пластом с разможженным затылком. Еще хорошо, что достал по голове обушком, потому что если бы лезвием, то уж давно бы меня снесли на носилках в долину. Почтенный Джеордже тогда приказал зарезать ягненка и перевязал мне голову и плечи внутренней стороной шкурки. Положили меня под открытым небом, подальше от овечьего смрада и трезвона колокольчиков.