Виктор Розов - Удивление перед жизнью

И вот что мне стало любопытно. Как же в этом лесище среди чудовищ, гадов, всяческой мошкары мог выжить такой маломощный и беззащитный экземпляр природы, как человек? В этом сумрачном, напоенном влагой и величием лесу я остро почувствовал себя на месте своего прапрапрапрапра… Как уцелел человек, почему его не сожрали, не вытоптали, не изничтожили начисто? Метали бы женщины икру, как рыбы, а не рожали бы по одному ребенку в год, я бы еще мог понять. Десять тысяч икринок погибло, пятьдесят штук уцелело. Но одного себе подобного в год, да еще в каких муках, да еще кто‑то должен перегрызать пуповину. И ни родильных домов, ни детского мыла. И руки слабые, куда им до удара лапы обыкновенного льва. И ноги хилые, простую дворовую собаку не догонят. И крылышек, хотя бы воробьиных, нема. Bсe органы слабые. И только один — единственный орган, снаружи и невидимый, развит сильнее, чем у других, — мозг.

Пожалуй, именно в этом заповедном таинственном лесу я глубже всего понял и даже ощутил феноменальность человеческого мозга, его беспредельную силу и возможности. Я и раньше всегда удивлялся его выдумкам. То рыболовный крючок, то телефон, то мороженое на палочке, то писчее перо, то полеты в межпланетное пространство. Невозможно интересно! Но гут, под Сан — Франциско, в парке секвой, я увидел, через что прошел человек, прежде чем получить это мороженое на палочке, и до конца понял могущество мозга. Это и длинные ноги, и крылья, и гром, и молния, и еще черт знает что. Берегись его каждый, кто хочет на него напасть. Это самое сильное оружие. Он — ядерная бомба, бактерии, напалм, газ. Внутри него спрятаны атомная подводная лодка, авианосцы, целый склад тактического и стратегического оружия. В современном мире победит тот, у кого развитее мозг. Нет девственных лесов, плезиозавров и мамонтов, но есть современные человеческие джунгли, лабиринт международных отношений, межконтинентальные ракеты — археоптериксы, а человек продолжает вести бой. С кем? С себе подобными. Зачем? А вот тут я ничего не могу понять. Какое‑то дьявольское наваждение. Всемирное помрачение ума! Или, может быть, воспаленный многотысячелетней борьбой мозг работает уже как запущенное электронное устройство? Работает, работает, сам порождая страхи, сам создавая противников, сам ведя с ними битву. Или это условие существования и развития человеческой расы — развитие в борьбе?

По моей домашней теории, мозг — это такой же орган человека, как рука, печенка, глаз, нога или язык. Каждый орган свойственными ему функциями обслуживает человека. Глаз видит, замечает, предостерегает, удивляет. Нога ходит, бьет по мячу, нажимает педаль стартера. Рука дает, берет, ласкает, пилит, скручивает цигарку… Все органы делают то. что хочет человек. Все его обслуживают. То же делает мозг— обслуживает человека.

Но что же такое человек? Кого обслуживают его органы? Ведь не обслуживает мозг только кишки, селезенку и ухо. И в то же время ухо, селезенка, кишки не обслуживают только мозг. Мозг — орган человека, а не человек — придаток мозга. Снова спрошу: что же такое человек? И не найду ответа. Форма существования белка? Мне не нравится. По — моему, нечто более интересное. Что же? Божественный атом, заключенный в тело? Не знаю. В это можно только верить. А вера — явление, непонятное науке, более непонятное, нежели искусство. Но и при том, что я не знаю, что такое человек, кого обслуживают его органы, лично я обслуживать свой мозг не намерен. Пусть он обслуживает меня.

Когда в современном мире иные люди придают мозгу и выпускаемой им продукции слишком много значения, я этого не принимаю. И гипертрофия мозга мне неприятна так же, как гипертрофированные мышцы штангиста. Это уродство. И может быть, не мозг вывел человека из леса, а что‑то иное, чего мозг был только орудием. Что? Неизвестно. Разрезанный вдоль, поперек, наискосок и рассмотренный в микроскоп человек ничего в Себе не содержит, кроме мяса, костей, воды и некоторого количества серого вещества. Жизнь — это форма существования белка. Я — шевелящееся мясо. Зачем?

Чувствую, начинаю гоняться, как собака за своим хвостом. И кажется, я отправляюсь в такую сторону, по такой дорожке, которая не приведет меня никуда, хотя путешествующие по ней встречают на своем пути много интересного. Но пусть они нам и поведают об этом пути.

Все. Возвращаюсь на плечи Статуи Свободы.

Своеобразная красота Нью — Йорка поглощает меня. Положив локти на парапет, припав к нему грудью, смотрю на эти вздымающиеся громады зданий. Как они соревнуются своей высотой, изяществом, мощностью! Мозг и руки человеческие «дивные дивы творят». От ангелов Боттичелли до этих каменных гигантов. Гипнотизирует этот фантастический город. Не воздать ему должного нельзя. Я дитя снегов, Волги и лесов, но я не могу не восхищаться этим гигантским трудом и гением, взметнувшимся ввысь.

Я путешественник. Здесь, на плечах Статуи Свободы, повернув голову вправо, я вижу Атлантический океан. В мгновение ока перелетаю через него, через Европу и вижу мои родные края. Я знаю, что вернусь туда, в теплые объятия своей матери — родины, и от этого я сейчас, глядя на Нью — Йорк, спокоен и полон счастья. Счастья человека, познающего мир.

Стою, разглядываю. На переднем плане парк «Батарея». Это остатки старинных военных укреплений, но теперь здесь давно садик с бюстом важного голландского генерала, высадившегося когда‑то на этом берегу и начавшего осваивать эту землю. Садик с клумбами, дорожками, цветами, его полукругом обнимают маленькие старинные голландские домики. Кусочек истории. Когда- то ухватились милые голландцы за кончик огромного континента, но удержать не могли. Проглотить не дали, вырвали из зубов сильнейшие.

А там, сразу же за домиками, сам Уолл — стрит. У — у-у, сколько я наслышался про это место! Даже неловко, что я вижу этот хищный Уолл — стрит. А он мне все‑таки нравится. Есть в нем своя поэзия тайны. Я впервые попал в кварталы Уолл — стрита в воскресенье, и этот город в городе был пуст, как развалины Помпеи. Я бродил между серых громад небоскребов и чувствовал, что двигаюсь вдоль извилин уснувшего головного мозга. В будние дни Уолл — стрит понравился мне меньше. Обыкновенная суета с ералашем, и знаменитая биржа кишмя кишела человечками. Я провел на бирже около часа. Что‑то мне с упоением рассказывали, показывали, втолковывали, но я ровным счетом ничего не понял. В моей душе ничего не откликнулось.

Вон здание компании «Зингер». Швейные машины. Как же, с детства помню! В доме с благоговением произносили: «У них есть швейная машина “зингер”». Нечто совершенное и богатое. У нас никогда не было швейной машины «зингер». Теперь есть какая‑то, но никто на ней не шьет, не умеют. Здание тоже высокое. Говорят, это первый небоскреб в Нью — Йорке. Какой же он небоскреб — этажей сорок, не более. Так, согнувшийся старичок в толпе здоровенных акселератов. Забитый, затерянный. Если бы не был первым, и не вспомнили бы о нем.