Мизиа Серт - Пожирательница гениев

Сейчас хотелось бы знать, каковы его намерения по отношению к Владимирову[209], потому что, как я Вам уже говорила по поводу контракта, он вам рассказывает то, что ему выгодно в данный момент. Особенно важен вопрос о Фокине[210]. Как я хотела бы его (Фокина) увидеть, поговорить с ним! С нетерпением жду Вашего письма…»

Фокин, несомненно самый замечательный балетмейстер всех времен, не всегда соглашался с Нижинским по поводу его хореографических опытов. Этим воспользовались, чтобы отнести на счет их раздоров разрыв Нижинского с «Балетом». Если бы на самом деле не было ничего более серьезного, Дягилев быстро бы уладил этот вопрос. Но Ромола была уверена, что, толкнув Нижинского на создание собственной маленькой труппы, получит большие деньги. На деле результат оказался удручающим. Несчастная леди Рипон, чье трогательное обожание великого танцовщика не помешало ей это ясно видеть, была в отчаянии.

«Я очень раздосадована, — писала она мне, — так как, несмотря на неуспех убогого балета Нижинского, в Лондоне настроены против Дяга, потому что с Нижинским не заключили контракт. Пока его не видели, об этом не думали. Но вот уже несколько дней меня изводят вопросами и даже упрекают, почему я не настояла, чтобы Дяг снова его пригласил. Я твержу, что это из-за Фокина, но никто мне не верит. Много говорят о его новой дружбе. Сплетни, распространяемые всем этим маленьким мирком в Париже, — который судачит о балете, уверяя, что обожает его, — дошли до нас. И в результате больше, чем когда-либо, называют балет «пучиной порока» и т. д… Вы хорошо знаете, что, если надо выбирать между Нижинским как балетмейстером (с его балетами, которые публике не нравятся) и Фокиным с его новыми балетами, я, принимая так близко к сердцу успех «Русского балета», была за Фокина. Тем более что кордебалет стал разболтан до неузнаваемости.

Но я начинаю думать, что это Дяг склонил Фокина не возвращаться в труппу, если там будет Нижинский. Или, во всяком случае, ничего не сделал, чтобы возвращение Фокина стало возможным. Он мне рассказывает столько ерунды, столько противоречивых историй по поводу контрактов и т. д… этот дорогой друг! — что я уже не знаю, что происходит у него с Фокиным или с новым молодым танцовщиком. Возможно ли еще принять Нижинского в труппу? Тем более, кажется, у него нет ни малейшего желания быть балетмейстером и он готов танцевать свои роли в очередь с Фокиным. Можете ли Вы что-нибудь сделать? Я надеялась, что эта история пройдет более или менее незамеченной в Лондоне. Но, несмотря на то что у Нижинского хватило здравого смысла не упоминать о своей ссоре с Дягом, об этом много говорят, и я боюсь, что это причинит здесь вред «Балету». Я начинаю с растущим волнением думать о предстоящем сезоне, и у меня одно желание — уехать куда-нибудь подальше, где нет театра… так как, когда начинают жертвовать искусством ради личных отношений, им больше не хочется заниматься.

Прошу Вас ответить мне, так как Ваше мнение мне очень и очень важно…»

Действительно, в тени грандиозного Дягилева Нижинский существовал, охраняемый от всякого столкновения с жизнью. Теперь же малейшая трудность представлялась ему непреодолимой горой. До сих пор его путь был тщательно продуман и подготовлен. Благодаря Дягилеву самые большие художники создавали все, чтобы как можно ярче подать его исключительное дарование. Нижинский знал и чувствовал, как этот человек своей любовью, твердостью и уверенностью вел его к триумфам, атмосфера которых стала ему необходимой.

Теперь он был в полном смысле слова потерянным ребенком. Сомневался во всем, начиная с самого себя. Он был глубоко несчастен…

В этом танцовщике, оставшемся в истории балета как некое чудо, была какая-то пассивность перед жизнью, податливость и слабость воли, которые сделали его абсолютно беззащитным, как только рядом не оказалось Дягилева. Для Ромолы Нижинский стал озадачивающе легкой добычей. Он и глазом не успел моргнуть, как она его оженила. Нижинский так и не понял, почему она противодействовала тому, чтобы он занял свое место возле своего мэтра — единственное место, какое ему представлялось естественным. Мотивы «приличия», о которых она прожужжала все уши, казались ему бессмысленными.

«Я не жалею и никогда не пожалею, — сказал он ей, — о моих отношениях с Дягилевым, каковы бы ни были моральные причины, на которые вы ссылаетесь».

Много раз они оба были близки к примирению[211], но Ромола не останавливалась ни перед чем, чтобы помешать этому. Один бог знает, не ждали ли Нижинского еще многие годы славы, если бы он не встретил эту женщину, которая так быстро довела его до сумасшедшего дома. Никакая ссора с Дягилевым не могла довести его до этого. Даже во время репетиций «Послеполуденного отдыха фавна», когда терпение Дягилева подверглось невероятному испытанию, — а причин было больше сотни, — он ни разу не набрасывался на Нижинского. Вера Дягилева в его совершенство была так велика, что он неизменно обращал свою ярость и раздражение против кого-нибудь другого.

Идея поставить балет на тему знаменитой эклоги Малларме родилась у Сержа летом 1911 года в Венеции. Он сумел вдохновить Нижинского на создание балета с новой пластикой. Они вместе проводили много часов в музеях в поисках источника вдохновения. Оба были захвачены этим новым «Фавном», который стал дебютом Нижинского-хореографа.

Вернувшись в Монте-Карло, все немедленно принялись за работу. Бакста, которому Дягилев доверил костюмы и декорации, он просил присутствовать на репетициях, чтобы высказывать свое мнение о «новой пластике», какую Нижинский должен был воплотить. Несчастный строил хореографический рисунок строго такт за тактом, останавливаясь после каждого и спрашивая Дягилева: «Это годится?.. А сейчас что будем делать?» Такой метод работы был, естественно, для занятых в спектакле танцовщиц изнурительным испытанием… В противоположность тому, что обычно происходит, когда танцовщик сам создает балет, Нижинский если еще был способен ставить танцы для других, то оказывался в полном тупике, когда дело доходило до него самого. Он постоянно придумывал позы и движения, диаметрально противоположные своим возможностям и своим природным данным, которые были колоссальны! Но он сражался с собственной природой.

Наконец после многих месяцев мучений «Послеполуденный отдых фавна» был закончен, Дягилев сиял от гордости при мысли, что в первый раз на афише появится имя Нижинского как хореографа. И вдруг возникло препятствие, непредвиденное и смехотворное: нужно было получить разрешение наследников Малларме. Дочь его умерла, а ее муж, доктор Боннио, практикующий врач, полный буржуазных предрассудков, счел последней непристойностью то, что делает в финале балета Нижинский с вуалью Нимфы!.. И просто-напросто наложил запрет на спектакль.