Альбер Камю - Записные книжки

Пер Гюнт106 рассказывает своим согражданам, что дьявол обещал толпе хрюкнуть, точь-в-точь как свинья. Он появляется и исполняет обещанное. Но зрители недовольны. Одни находят голос слишком тонким, другие – слишком искусственным. Все осуждают подражателя за преувеличение. А между тем хрюкал настоящий поросенок, которого дьявол спрятал под плащом и щипал.

Марксизм – философия, где в избытке сутяжничество, но нет юриспруденции.

Величие состоит в том, чтобы попытаться стать великим. И ничего более...

Там, где хотят иметь рабов, надо как можно больше сочинять музыки.

Так по крайней мере полагал, по словам Толстого, один немецкий князь.

Слушайтесь, говорил Фридрих Прусский. Но, умирая, сознался: «Я устал управлять рабами».

Когда Яна Гуса жгли на костре, славная старушка принесла свою охапку хвороста, чтобы подбросить в огонь.

Минуты, когда отдаешься страданию, как физической боли: лежишь недвижимый, безвольный, лишенный будущего, во власти бесконечной муки.

Превозмочь? Но страдание – это именно то, выше чего стать невозможно.

После ночей, проведенных в страдании, чувствуешь себя как с похмелья.

Эссе о море107.

У отчаявшегося человека нет родины. Но я – я знал, что на свете есть море, и это помогло мне пережить роковое время.

Так люди, любящие друг друга, могут страдать в разлуке. Но, что бы они ни говорили, они не испытывают отчаяния: они знают, что на свете есть любовь.

Люди упорно путают брак и любовь, с одной стороны, счастье и любовь – с другой. Между тем это совершенно разные вещи. Именно поэтому , хотя любовь – вещь очень редкая, среди браков бывают и счастливые.

Невольно ангажированный.

Физическая ревность есть в большой мере приговор самому себе. Зная, о чем способен помыслить ты сам, ты решаешь, что и другой помышляет о том же.

Нынче добродетель достойна похвалы. Великие жертвы не встречают поддержки. Мучеников постигает забвение. Они стараются привлечь к себе внимание. На них смотрят. Но стоит им оступиться, и газеты берутся за свое.

Мерль, журналист, занимающийся шантажом, целый год печатал в своей газете клеветнические статьи об Х, но так ничего и не добился. Тогда, изменив тактику, Мерль принялся превозносить свою жертву до небес – и тут же получил деньги.

Во время суда над Шибуниным Толстой выступил защитником этого несчастного солдата, ударившего офицера, а когда Шибунина приговорили к смертной казни, ходатайствовал о помиловании через свою тетку, которую просил обратиться к военному министру. Министр ответил, что не может ничего предпринять, потому что Толстой забыл указать название полка. Тетка написала об этом Толстому, но на следующий день после того, как пришло ее письмо, Шибунин был казнен по вине Толстого.

Последнее, незаконченное сочинение Толстого, оставшееся лежать на его письменном столе: «Нет в мире виноватых».

Нынче Христос умирает во дворцах.

Он царит за окошечками банков – с кнутом в руках.

Всякое убийство может быть оправдано только любовью. Для террористов эшафот был новым доказательством любви.

Заблуждения радостны, истина страшна.

Горьки воды смерти...

В день, когда он ушел от жены, ему страшно захотелось шоколаду, и он не отказал себе в этой прихоти.

История деда г-на де Боканде.

Когда он учился в лицее, его обвинили в каком-то проступке. Он отрицал свою вину. Три дня карцера. Он продолжает отрицать. «Я не могу сознаться в проступке, которого не совершал». Извещают отца. Он дает сыну три дня сроку. Если через три дня он не сознается, его отдадут во флот юнгой (семья богата). Три дня карцера. Он выходит оттуда. «Я не могу сознаться в том, чего не совершал». Неумолимый отец записывает его во флот. Мальчик вырастает, проводит всю жизнь в море, становится капитаном. Отец умирает. Приходит старость. На смертном одре все то же: «Это не я».

Она льстила его тщеславию. И потому он не изменял ей.

Предисловие к «Изнанке и лицу»108.

У меня есть художнические запреты, как у других бывают запреты моральные или религиозные. Сознание недозволенности, мысль, что «так не делают», чуждые мне как существу, свободолюбивому от природы, присущи мне как рабу (причем рабу восторженному) суровой художественной традиции. (Я преодолел эти табу лишь в «Осадном положении», чем объясняется нежность, которую я испытываю к этому мало кем оцененному сочинению.)

...Возможно также, что это недоверие противостоит моему глубинному анархизму, и в этом его польза. Я знаю свою разбросанность, силу некоторых своих инстинктов, способность впадать в ярость. Все эти непредсказуемые силы должны быть пущены в ход, когда созидается произведение искусства (я имею в виду будущее). Но необходим и барьер, их сдерживающий. Мои барьеры еще и сегодня слишком крепки. Но и то, что им приходилось сдерживать, было слишком мощным. В тот день, когда я достигну равновесия, я попытаюсь написать книгу, о которой мечтаю. Она будет похожа на «Изнанку и лицо», иными словами, в ней будет много любви.

Я думаю, мне это по силам. Мой обширный опыт, знание ремесла, мое неистовство и мое смирение... В центр новой книги также будет поставлено великолепное безмолвие матери, искания человека, который стремится обрести любовь, подобную этому безмолвию, обретает ее, затем утрачивает и, пройдя войну, познав страдание и безумную страсть к справедливости, возвращается к уединению и покою, к счастливому безмолвию смерти. Я напишу там...

Холодный вечер, ледяные призрачные сумерки... это выше моих сил.

Когда все будет закончено, начать смесь. Записывать все, что взбредет в голову.

Пока он был безупречным мужем, он не верил в Бога; изменив жене, уверовал.

Лучше быть свободным бедняком, чем богатым невольником. Конечно, люди хотят быть и богатыми, и свободными – и из-за этого подчас становятся бедными рабами.

Делакруа: «Реальны во мне лишь те иллюзии, которым я даю жизнь на своих полотнах. Все прочее – зыбучие пески».

1950

10 января

Я никогда не читал в своем сердце достаточно ясно. Но инстинктивно я всегда следовал за невидимой звездой... В глубине моей души – анархия, ужасный хаос. Творчество стоит мне тысячи мучений, ибо оно требует собранности, а все мое существо противится ей. Но без нее я до самой смерти не избавился бы от разбросанности.

Подчинить произведение своей власти, не забывая, однако, о дерзости. Творить.