Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна

Не только Курсы, но и самый Петербург чрезвычайно поразил провинциальную епархиалку. Она с трудом ориентировалась в нем. Одну дорогу она, правда, сразу запомнила — от нас к Николаевскому вокзалу. Два раза в неделю, пешком, она совершала это громадное путешествие, относя на вокзал письма к отцу. Почтовым ящикам она не доверяла.

Другая наша товарка, сибирячка Кускова, напротив, настолько уверовала в столичную цивилизацию, что, как мы потом узнали, опускала свои письма в ящики с надписью «Для писем и газет». Не знаю, что думали жильцы, находя в своих ящиках письма, адресованные в Томск.

Николева, с которой я очень скоро сблизилась, охотно делилась со мной своими петербургскими впечатлениями. Я старалась, не задевая ее, распутывать ее недоразумения. Однажды она вернулась домой, очень довольная.

— Ну вот, — сказала она, — я теперь познакомилась с одним студентом.

— Как же это случилось? — вскричала я, зная ее застенчивость

— То есть не то что познакомилась, а узнала его фамилию. Я ехала на конке и ясно слышала, как один студент сказал другому: «Подвиньтесь-ка, коллега, тут и для меня найдется местечко».

Она была очень разочарована, когда я объяснила ей, что коллега, это вовсе не фамилия.

Несмотря на такую бездну наивности, Николева стала быстро усваивать все, что необходимо было знать. Своим природным умом она улавливала самое существенное в лекциях профессоров. Конечно, во многом ей приходилось догонять нас, но ее это не смущало. При своей неудержимой жажде знаний и нетронутых возможностях, она надеялась, что преодолеет все трудности. Так, в конце концов, и случилось.

Все мы жили в общежитии, и всех нас оно одинаково не удовлетворяло. Заниматься там, правда, было удобно, так как соблюдалась полная тишина. Но в остальном мы чувствовали себя институтками под надзором воспитательницы. Возвращаться требовалось к 11 часам. Принимать гостей можно было лишь в общей приемной. Если мы хотели пойти в театр, необходимо было просить разрешения у заведующей. Это тяготило, и мы решили со второго же полугодия устроиться на частной квартире. Здесь нужно было заручиться согласием родителей и разрешением директора. В то время директором Курсов состоял Кулин, вследствие чего наши Курсы прозвали кулинарными.

В сущности, по тем временам Кулин был совсем неплохим директором. Мы очень пожалели о нем, когда его сменил сын петербургского митрополита Райский, не умевший выговорить слово «лаборатория».

До своего отъезда тетя свела меня к нескольким своим литературным друзьям. Лесевичей я помнила еще по детским воспоминаниям о Казани. Пойти к ним мне было даже приятно. Меня привлекал сам Владимир Викторович Лесевич, человек совершенно отвлеченный, но чем-то, безусловно, обаятельный. Он принципиально не соглашался ездить в конках, только что пред тем введенных.

— Вдруг, — с глубоким возмущением говорил он своим тонким, немного гнусавым голосом, — я сижу в вагоне, а туда входит… Чуйко (его литературный враг). Что же мне делать? На ходу я выскакивать не могу.

В самых обыденных явлениях он искал доказательств отвлеченных законов.

Однажды он с увлечением объяснял В. Г. Короленко, что нашел в уличном движении проявление «закона интервалов».

— Обращали ли вы внимание, Владимир Галактионович, на движение экипажей по Невскому проспекту? Они едут сплошной лентой, потом вдруг наступает перерыв, затем вновь сплошная лента и снова интервал, и так далее…

— А вам не кажется, Владимир Викторович, — замечал Короленко, — что на происхождение интервалов оказывают влияние городовые на углах поперечных улиц, которые, поднимая руку, заставляют экипажи останавливаться, чтобы пропустить поток из пересекающей улицы.

— Неужели? — с искренним изумлением восклицал Лесевич, хлопнув себя по высокому лбу. — А ведь это возможно, — прибавлял он, минуту подумав.

О своем тесте, дряхлом старике, почему-то не симпатичном ему, он говорил:

— Пармен Петрович уже начал сверять часы с барометром.

Сам Лесевич до конца жизни сохранял полную ясность мысли в научной области и был чрезвычайно последователен и принципиален.

Дядя мой говорил, что у него «личность» против духа святого — с такой страстностью он боролся с религиозными предрассудками.

Его чрезвычайно интересовал параллелизм мифов в разных религиях. Он изучал их тщательно и добросовестно и уверял, что миф об Иисусе Христе не что иное, как повторение одного из мифов Буддизма.

Буддизм он вообще выделял из других религий и считал его выше христианства. По его совету тетя перевела, действительно, прекрасную и очень поэтичную книгу Ольденберга «Свет Азии».

У него было собрано множество вывезенных с Востока статуэток Будды и разные буддийские символы. Дядя уверял, что Лесевич с тетей совершают тайные буддийские богослужения перед стеклянным шкафчиком, где стояли эти реликвии.

В жизни Владимир Викторович был очень привлекательным человеком, умевшим так же горячо любить своих друзей, как ненавидеть врагов.

У Лесевичей я с удовольствием бывала по воскресениям, на обратном пути из-под Смольного, от бабушки. Я отдыхала у них от тяжелого осадка, остававшегося всегда после этого обязательного визита.

Владимир Викторович искренне возмущался обращением со мной бабушки, но тем не менее не уговаривал меня прекращать визиты, потому что он любил и ценил тетю, обещание которой я дала. И если она находила нужным мои посещения — значит, надо исполнять.

Другое знакомство, оставленное в наследство от тети, были Семевские: он удаленный из университета профессор русской истории, его жена — писательница Елизавета Николаевна Водовозова, автор очень популярной в свое время книги «Жизнь европейских народов» и интересных мемуаров.

У Семевских, на их знаменитых вторниках, собирался весь либерально-литературный мир Петербурга. Тетя думала, что мне будет интересно, а может быть и полезно, бывать у них и встречаться со всеми литературными знаменитостями.

Полезным для меня было, в сущности, только знакомство с самим Василием Ивановичем Семевским. Он мог не только рекомендовать, но и давать мне нужные книги по русской истории.

Из остальных знаменитостей, наиболее интересным для меня был кумир молодежи того времени Николай Константинович Михайловский. Семевский специально представил меня ему. Василий Иванович помнил, что Михайловский очень хорошо относился к моей покойной матери. Но такие сентиментальные воспоминания для Михайловского не имели никакой цены. На молоденьких барышень он обращал внимание только с точки зрения флирта, но предпочитал более опытных молодых окололитературных дам. А я для него была уж совершенно неподходящий материал.

Из Нижнего я вынесла чрезвычайно аскетический тон отношений. В нашей юной компании аскетизм доходил до крайности, да и среди наших взрослых, хотя молодых и веселых «отцов», флирт был совершенно не принят.

Тот тон, какой я наблюдала здесь, был мне совсем не по душе. Теперь-то я, конечно, понимаю, что ничего в нем не было плохого. Собирались у Семевских действительно серьезные и, вероятно, утомленные работой люди. Ничего преступного они не совершали, когда после легкой, на самом деле легкой, выпивки за ужином немного флиртовали и даже танцевали.

Меня же это крайне шокировало. Главное, сама я очень любила танцевать, но с настоящей молодежью, с теми немногими из студентов, которые снисходили до такого легкомысленного времяпрепровождения.

Но видеть, как после ужина вальсируют почтенные люди, тот же Михайловский, Семевский, Киреев, казавшиеся мне чуть ли не стариками, мне страшно не нравилось. Они и танцевали-то весьма посредственно. Их дамы, в том числе маленькая, толстенькая Водовозова, были с моей точки зрения еще более неэстетичны. Если бы кто-нибудь из этих знаменитостей вздумал пригласить меня, я бы сочла себя оскорбленной. Но такая опасность мне явно не угрожала.

Елизавета Николаевна на первом же «вторнике» до такой степени смутила меня, что я решила никогда больше не переступать их порога.