Вера Хоружая - Иван Григорьевич Новиков
СЕРДЦЕ ЗОВЕТ В БОЙ
Фронт приближался к Рязанской области. Началась эвакуация населения. Вместе со всей, теперь уже большой семьей выехала на северо-восток и Вера Хоружая.
Остановились они в селе Усть-Буб Сивенского района Пермской области. Там ее назначили колхозным счетоводом.
«Что ж, счетовод так счетовод, — думала Вера. — Нет больших и малых дел, любое из них важно, если оно на пользу государству».
Пришлось овладевать новой специальностью на ходу. Это требовало дополнительных усилий и забот.
Канцелярия теперь стала вроде клуба. Закончив свои дела, Вера обычно брала газету и читала колхозницам, которые собирались здесь после тяжелого рабочего дня. Не только читала, но и разъясняла положение на фронтах, рассказывала о героизме воинов Советской Армии, о друзьях и врагах СССР и все сводила к одному: наша победа неминуема, враг будет уничтожен. Повеселевшие уходили из канцелярии женщины.
Мать пристально присматривалась к Вере. Заметила седые пряди на висках и сокрушенно покачала головой: как быстро изматывает жизнь ее неспокойную дочь.
Не могла Вера скрыть от матери и неизбывную тоску. На людях держалась так, что посторонний глаз и не замечал душевных страданий. Но стоило хоть на минутку остаться одной, как накатывалась какая-то горячая волна и жгла сердце, терзала, не давала покоя. Перед глазами вставал муж, каким видела его за несколько часов до смерти. В ушах звенели уверенные, бодрые слова: «Ничего, родная, мы еще поживем… Нас голыми руками не возьмешь…»
Как живая, виделась мысленному взору седая, трясущаяся старушка с воздетыми к небу в бессильном порыве руками. Набатом звучало неистовое: «Миленькие, родные, неужели бог не накажет этих зверей? Будь они трижды прокляты!»
И словно в кино, проходили эпизоды страшной трагедии…
Нет, этого видения Вера не может вынести. Она не простит себе, если не отомстит. Не только за тех, кто погиб в небольшой полесской деревушке, но и за всех других таких же невинных мучеников.
Аня все время держалась около матери. Она терлась, словно ласковый котенок, заглядывала в глаза и щебетала, щебетала.
— Мамочка, — говорила она, припав щекой к щеке матери и крепко обнимая за шею, — когда мы прогоним немцев и кончится война, мы снова поедем в нашу Беларусь, и мы найдем нашего папу…
Детское сердце — самое чувствительное из всех сердец. Взрослый не всегда поймет разумом то, что ребенок чувством. Вот и сейчас Аня угадала, что гложет сердце матери, и по-детски бесхитростно хотела утешить.
— Он живой, мамочка, не может быть, чтобы его фашисты убили. Он же такой сильный! У него, ты же помнишь, винтовка, гранаты и еще револьвер…
Слова дочери вызвали на лице матери теплую, но горькую улыбку. Наблюдательная девочка заметила, что мать не поверила ей, и подобрала еще один аргумент для того, чтобы окончательно успокоить ее:
— А может быть, я найду папу еще до конца войны. Я напишу письмо папиным товарищам на фронт. У папы много товарищей, и я их попрошу…
Нет, не только папу видит в своих мыслях мать. Что-то большее, чем личное горе, застилает печалью ее глаза. И когда Аня услышала от матери: «Я скоро поеду на фронт» — она не стала отговаривать ее. Раз мама так решила, значит, иначе нельзя. Но оставаться без нее не хотела и еще крепче обняла за шею. Угадывая мысли матери, снова спросила:
— Мама, ты помнишь, вчера ты мне рассказывала, как фашисты мучают людей, и говорила, что слышишь крики и стоны нашей Белоруссии. Помнишь?
— Помню, доченька.
— Ну вот, я тоже хотела услышать. Я проснулась ночью. Было тихо. Дружок во дворе лаял. И я слушала, слушала и ничего не услышала. Почему это, мамочка?
Как ответить ребенку на такой вопрос? Обняв и горячо поцеловав дочь, Вера ответила ей, как взрослой:
— Когда будешь сильно любить свой народ, тогда услышишь не ухом, дочурка, а сердцем…
Нет, это еще непостижимо малышке. Разве у сердца есть уши? Как же оно может слышать? Ответ удивляет, озадачивает девочку. Мысль ее работает напряженно, она силится понять смысл материнских слов.
Каждое утро Вера жадно набрасывалась на газеты. Они доносили эхо далеких сражений. Их страницы пылали пожаром кровопролитных битв.
Особенно нетерпеливо искала сообщений из Белоруссии. Оттуда доходили хорошие вести: народ поднялся на партизанскую борьбу. Но фашисты свирепствуют вовсю. Их зверствам нет границ.
И снова Вера видела перед собой растерзанные детские тельца, распластанные возле горящих хат. Превозмогая душевную боль, сказала однажды сестре и матери:
— Не могу больше, не могу… Вы простите меня за то, что на вас перекладываю свои заботы… Но сидеть здесь, в тылу, когда там в кровавых муках мой народ борется за свою свободу, я больше не могу. Я поеду на фронт или в тыл немцев. Я нужна там.
— Как же ты поедешь? — с удивлением спросила сестра. — Ты прежде всего мать, как ты можешь оставить детей! Ты же так крепко любишь их!
— Да, я их люблю больше своей жизни, — сквозь слезы ответила Вера. — Но пойми, сестрица моя родная, я не только мать, я коммунистка. Не могу я сидеть здесь со своими двумя детьми, когда там гибнут каждый день тысячи детей! И, наконец, что будет с моими, с твоими детьми, если мы не победим, не прогоним фашистских оккупантов?
Тогда мать решительно поддержала Веру. Она поняла ее душевный порыв, поняла, что не выдержит ее беспокойная дочь, ринется в самое пекло войны, и подготовилась к этому:
— Делай, доченька, как тебе подсказывает твоя совесть. И не мучайся так. Помни, что ты оставляешь детей не в поле на снегу, а со мной. Я думала уже немножко отдохнуть, мне же шестьдесят пять лет, но что ж, если такое время и горе всему народу, должна и я быть чем-то полезной. Я посмотрю за твоими детьми, чтобы им было со мной не хуже, чем с тобой. Езжай, доченька, добивайте быстрее врага, освобождайте народ наш из неволи. Только возвращайся живая…
Слова матери убедили Надю. Если уж она благословляет, то иначе нельзя. Мать, не колеблясь, отпускает дочь на такое опасное дело. Надежде стало совестно, и она сказала:
— Твоему Сереже только четыре месяца. Я буду кормить его грудью, моей Наталке десять месяцев, она уже может есть кашку. Езжай, не бойся, вырастим тебе сына.
Радостными и горькими слезами был скреплен этот союз родных сердец, родных не только по крови, но по
