Розы в снегу - Кох Урсула
Позади нее шумит втекающая в церковь толпа.
— Мама, садитесь! — Ганс помогает Катарине сесть на скамью.
Прямо перед ней — яма…
И с новой силой звучит песня.
***
«Кристине фон Бора.
Благословение и мир Вам от Бога, Отца милого Господа нашего, Иисуса Христа! Дорогая сестра моя, охотно верю, что Вы сострадаете мне и бедным детям моим в горе нашем. Да и кто не печалился бы о таком редкостном человеке, каким был незабвенный господин мой, служивший не городу и не стране, но целому миру. Печаль моя столь тяжела, что и не высказать сердцу человеческому. Не могу я ни есть, ни пить, ни спать. Обладай я княжеством или королевством и потеряй я их, и то не так жалела бы, как о потере незабвенного человека этого, которого Господь по промыслу Своему взял не от меня только, но от всего мира земного. Как подумаю об этом — не могу от слез и страданий ни читать, ни писать, как Вы, милая сестра, легко себе представить можете.
Виттенберг, 1546
Катарина, вдова доктора Мартинуса Лютера».
Между Виттенбергом и Дессау, ноябрь 1546
Тогда из монастыря — бегство! И теперь — бегство! Разве не достаточно мне было одного побега, Боже мой? С меня хватило бы одного раза: ночь, страх, трясущийся фургон, удары колес о камни…
Больше двадцати лет прошло. А стук колес по булыжнику, ветер, проникающий в щели фургона, холод и громкое дыхание выбившихся из сил лошадей — те же. И страх!
Но в тот раз, сидя меж сестрами, слушая свое громко бьющееся сердце, я беспокоилась лишь о себе. Каждая из нас боялась за себя, за себя одну. А сейчас? Сейчас дети жмутся к моему боку. Дети! Только бы не попали они в руки врагов! В лапы к испанцам… Мечи, ножи, сабли… Нет, о Боже, нет!
Мне нельзя кричать. Ведь они могут испугаться. Они верят — им ничто не угрожает, пока я с ними.
«Мама, я ничего не боюсь, когда ты рядом…»
Это сказала Марушель или Пауль? Все равно. Они спокойны, пока спокойна я. Но кто я? И что могу? Войска кайзера подходят все ближе. Солдаты убивают. О, Боже наш, в небесах, помоги нам! Если бы он был жив! Он мог бы мечом слова своего отбить их атаку! Только его похоронили — и вот война. И страна зажжена со всех сторон.
Мои дети, мои бедные дети! Это дети Лютера, Господи. Сохрани ему детей, Господи, даже если солдаты уже поджидают нас, сидя в засаде, даже если стащат нас с повозки и сорвут одежды… Иисус, Мария, и все святые! Ведь он говорил людям правду, он проповедовал чистое, неискаженное Евангелие, не наказывай нас за это, Господи!
Повозка останавливается. Что случилось? Адам приказал не высовываться. Он верный слуга. Но разве он совладает с солдатами? Он с кем-то говорит. Дорога плохая. Нужно сойти? Идет снег. Так рано в этом году. Где нам согреться? Где найду я кров и хлеб для детей своих?
А-а, поехали дальше. Медленно. Лошади устали. Никогда я так жестоко не обращалась с лошадьми… колеса скрипят, повозка клонится набок… о, нет!
Благодарствую тебе, Иисусе Христе! Это дорога. Она раскисла от дождя и снега. И все же лошади вытащили повозку. Мы едем дальше. Все дальше в ночь, в холод, без крова, без родины с одной лишь надеждой на милосердие незнакомых людей. Примут ли они нас, как я когда-то принимала бегущих от войн и бедствий? Или испугаются, одного имени испугаются? Жена Лютера, дети Лютера?..
Позади — Черный монастырь. Почти всю жизнь провела я в монастыре. Ах, лучше бы я уехала в Цюльсдорф, вы ведь сами это предложили, герр доктор. Летом мы отдыхали бы в саду, а зимой — у камелька. Только дети и мы. А не то полчище народу, не те люди, которые постоянно приходили в наш дом и вечно чего-то от вас добивались. Герр доктор здесь, герр доктор там…
Но солдаты ворвались бы и в Цюльсдорф. И оттуда пришлось бы бежать. Во всей стране негде больше приткнуть голову. Они готовы нас поймать, убить, сжечь на костре… из-за проповеди чистого Евангелия. Господи, помоги нам, не отворачивай от нас лика Своего! Призри невинных детей сих. Ах, Мария, святая Матерь Божия! Но что я призываю Марию? Нет, он не запретил мне этого, ведь он и сам любил ее. Как он меня любил, мой Мартинус, мой герр доктор…
Если б он был внимательней к материальной стороне жизни! Если бы брал деньги за свои труды! Мы могли бы разбогатеть. Нет, я не хотела бы, как Барбра Кранах, наряжаться в бархат и меха, но иметь вдосталь хлеба на столе, пару яблок и его любимую селедку, — разве я этого не заслужила? Разве я не гнула спину от зари до зари? И вот он умер, и денег нет. Я перерыла все сундуки — ничего. Придется продать последние серебряные кубки, и на вырученные деньги жить в Магдебурге или где-нибудь еще — там, куда забросит нас судьба. Больше у меня ничего нет, он всегда все раздаривал. А денег не брал. Но вот он умер, и кредиторы повылазили из нор. Пока он был жив, никто не осмеливался надоедать ему подобной мелочью: «Доплатите три гульдена за корову!» «Заплатите за сапоги, фрау доктор, — семь грошей!» Если бы не курфюрст… Есть все же добрые люди на свете. Но его канцлер! Обозвал меня скандальной бабой! Не признал завещания лишь потому, что на нем отсутствует подпись юриста. И детей хотели отобрать, — о, как мне пришлось бороться!
Пауль спит, Марушель плачет из-за того, что пришлось оставить Телпеля. Ну ничего, о собаке позаботится Вольф — больше старику все равно нечем заняться в пустом доме.
Если бы Ганс лучше учился. Вечно им все недовольны. «Мама, — сказал он, — лучше у меня не получается». Разве он виноват? А канцлер решил, что виновата я. Пусть уезжают все трое — они слишком много гуляют. Разве отец не был достаточно строг к ним? Что и мне их экзаменовать каждый день? Тяжело вырастить достойных граждан, в то время как сатана повсюду раскинул свои сети. Такие слухи они пустили про детей моих… И вот мы едем, не зная куда, а молва бежит впереди нас.
Почему Адам не останавливается? Мы уже в безопасности? Как мы посреди ночи найдем дорогу в Дессау? До чего же холодно. Мартин только что выздоровел, как бы опять не простудился. И Пауль кашляет. Вдруг они заболеют — а у меня нет лекарств.
Надо было захватить мешочек с сушеным цветом бузины! И что теперь станется с моей аптекой! Нет, Господи Иисусе, не требуй этого от меня, не отнимай у меня детей!
Маловерие в сердце моем. Прости, милый герр доктор, взирающий с небес на вдову и детей своих, прости свою Кэте, прости. Знаю, мне надо было быть более предусмотрительной, ведь это не первое бегство в моей жизни. Разве не ангелы сопровождали нас тогда?
И тогда был пронизывающий холод и ночная мгла. И разве не отдавался в наших сердцах каждый толчок фургона? Мы не знали, что у нас впереди. Но меня ждало хорошее будущее… Хорошее?..
Виттенберг, 1547—1552
Лошади остановились.
Кэте сначала осторожно привстала, разминая затекшие суставы, а затем слезла с передка повозки. Коротко осмотрелась. Стены Черного монастыря на месте. Уже неплохо.
Она повернулась к лошадям и похлопала свою любимицу по крутой шее. Кобыла глянула на нее так, словно хотела сказать: «Долгая дорога закончилась».
Ресницы лошади опустились, ноздри дрожали.
«До чего же она исхудала», — подумала Катарина.
— Выходите, приехали! — крикнула она детям, — И сразу же займитесь лошадьми. Где Вольф?
Она оглянулась. Вроде бы старик уже давно должен был ковылять к ним навстречу. Но вместо него из дома Меланхтонов прибежала молодая служанка; тяжело дыша, она остановилась перед Катариной.
— Фрау доктор, я пришла сказать вам: добро пожаловать! И еще сообщить (если вы не получили письма магистра), что дом пуст. Вольф умер.
Дети убежали в сад. Катарина остановилась под грушей. Вокруг — ни звука. И только тихо-тихо, словно говоря с ней о минувшем, о былой счастливой жизни, шелестели на ветру листья.
— Телпель, Телпель, почему Телпеля нигде нет?
Марушель с плачем прибежала назад и бросилась матери на руки.
