Николай Мельниченко - Ещё вчера…

На седьмой день – подъем "на крыло", то бишь, – на костыли. Первое место, куда я двинулся, обретя движение, – в ванну, чтобы смыть с себя пот и горчицу. Эмма шла спереди, двигаясь "задним ходом", жалобно причитала и отговаривала меня не делать этой глупости. Но я был неумолим, и летел к источнику омовения на костылях, как стрела, пущенная из лука.

К началу Нового года я уже возлежал в кровати чистенький и благодушный. Боль была может быть временами и сильнее, но это была уже боль заживающей раны выздоравливающего человека, полного надежды, что дальше будет "полная ламбада". Правда, АИ предупредил, что еще несколько дисков у меня на очереди…

Рядом находится кровать Миши Корогодского – племянника знаменитого режиссера ТЮЗа. Мише удалили целых два диска сразу. Мы с ним на правах старожилов стаем "руководящим ядром" палаты, разъясняем новобранцам неписанный устав нашего учреждения, отдаем советы, равноценные приказам. Однажды к нам помещают новенького, молодого и говорливого.

– Ну, чем тут у вас лечат радикулит? – развязно обращается он ко всей палате.

– Ножом, – любезно разъясняю я ситуацию новобранцу. Он поглядел на меня как на слабоумного, совершенно неправильно применяющего боцманские шуточки, и повторяет свой вопрос более умному больному:

– Так какие процедуры здесь применяют?

Неожиданно взрывается Миша Корогодский:

– Тебе Командор сказал, как лечат? Ножом лечат, большим и острым! Каких ты еще процедур хочешь? Сюда люди поступают и кричат: "Режьте меня, пилите меня хоть на части"! А ему процедуры, видите ли, нужны! Нечего тебе тут делать, здесь серьезные мужики лежат!

Новобранец шарахается. Утром Александр Иванович действительно переводит его в другое отделение: не созрел еще мужик.

Все больше времени я провожу в вертикальном положении, сначала с костылями, позже – без них. Надо разрабатывать одряхлевшие мышцы, учиться ходить и жить по-новому. После снятия швов на спине, по отзыву Эммы, остается еле заметный шов, который и на лице можно было бы Людмиле Гурченко носить. Провала от выкушенной дужки позвонка вообще не заметно.

Александр Иванович с горечью показывает мне отечественные клещи для выкусывания дисковой грыжи и сравнивает их с американскими, которые намного тоньше и точнее. Тем более, что никто не может заточить края сближающихся чашечек, выкусывающих грыжу, хотя в Ленинграде и работает завод медоборудования, кажется "Красногвардеец". Работать нашим инструментом, что в валенках танцевать чечетку…

Я обещаю Александру Ивановичу сделать нужные инструменты. Тщательно снимаю эскизы с американских. Забегая вперед, скажу, что я выполнил свое обещание. Добыл нужную сталь. Отковали заготовки, кажется на заводе Свердлова, у себя в лаборатории мы сделали только предварительное фрезерование. Остальные тонкие операции, требующие уникальных станков и точной термообработки, делали друзья, друзья друзей и заинтересованные "левши" разных почтовых ящиков. После эпопеи с котлами и лифтами, когда наша маленькая лаборатория помогала всему Ленинграду, на десятках предприятий у нас остались друзья и очень хорошие знакомые… Их адреса и пароли в виде слезных просьб на неотложную помощь хранились в толстой-толстой папке. Эта папка выручала не раз, когда уже мы обращались к ним за помощью. Выручала не только лабораторию, но иногда и всю часть…

Недавно Володя Волчков вспомнил, что я сам ремонтировал какой-то инструмент для отделения нейрохирургии. Я этого совершенно не помнил, но Володя настаивал. Оказывается, что я отрезал часть его собственного коллекционного полтинника: для пайки нужно было серебро…

30 января 1972 года меня выписывают "на волю" и я прощаюсь с Александром Ивановичем. С грустью узнаю, что он начинает работать главным врачом: там выше зарплата, надо думать о семье. В виде поощрения ему разрешается делать и операции… Я понимаю, что от личности и работы главврача очень многое зависит в клинике, что он не простой хозяйственник, что он должен грамотно и с перспективой руководить и учреждением, и коллективом врачей. Пусть главврачу и платят прилично: его труд разносторонний и непростой. Сейчас такие специалисты на аглицкий манер называются менеджерами, топ-менеджерами; заработки менеджеров весьма приличные: от качества их работы многое зависит.

И все-таки, и все-таки: разве труд нейрохирурга проще? Менее напряженный? Менее ответственный? А если это врач от Бога, а не серый ремесленник? Врач, который делает имя всему учреждению? В Ленинграде ведь были Институты и целые Академии, а болезный народ почему-то стремился попасть хотя бы в коридор Железнодорожной больницы…

Я не могу на эту тему даже шутить. Мои младшая сестра и мать, младший брат жены – погибли из-за низкой квалификации лечащих врачей, из-за их непробудной серости в избранной профессии. Возможно, эти "никакие" врачи могли бы стать отличными каменотесами или выдающимися кондукторами в троллейбусе. На худой конец – посредственными певцами, как своевременно "изменивший ориентацию" врач Розенбаум. Я понимаю, что таланты среди врачей так же редки, как и в любой профессии, что, как говаривал наш бог Карл Маркс, – "только тот достигает сияющих вершин, кто без устали карабкается вверх по каменистым тропам". Может быть тот врач, который искалечил моряка, и доберется когда-нибудь к вершинам своей профессии. Пусть даже не до самых вершин, пусть станет всего лишь надежным профессионалом в своей специальности: в них тоже огромный дефицит. Но для этого надо, чтобы он все-таки "карабкался", хотя бы – до половины горы. И сочувствовал народу, пораженному камнями, осыпающимися вниз при его "карабкании": у материалов для его учебы жизнь-то всего лишь одна… А если ты ленив, равнодушен и к тому же – врожденный мизантроп, – быстренько меняй профессию врача на любую другую, где больше денег, чинов, славы. Подайся в попсу, в депутаты или сантехники: там хорошо, там приятно.

Послесловие – привязка к быстротекущему времени. Сейчас январь уже 2007 года. Ровно 35 лет, целая жизнь, прошла с того времени. Усилиями друзей и настоящих врачей мое падение в штопоре не кончилось тогда "встречей с землей", а перешло в относительно пологое и равномерное снижение, продолжающееся уже 35 лет. За это время мне удалили еще один диск, опухоль и даже аппендикс, но я уже был закаленным и стойким бойцом. "Снижение" – старение, как и последующая "встреча с землей" увы, неизбежны… Однако – "ничто на земле не проходит бесследно": все мы остаемся в Тонком Мире. Есть такая эпитафия на могиле Поэта.