Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин
В этом стремлении Михаил Зарубин, как и должно писателю, не может уйти от социально-нравственных особенностей своего времени, которые невозможно рассмотреть лишь с какой-то одной стороны. Он, личность впечатлительная, беспокойная, познавшая с детства и трагедии, и дары судьбы, интересуется все теми же извечными человеческими проблемами, но подходит к осмыслению их не только с личных, но и со многих других сторон человеческого бытия. Для этого в своей повести «Кровные братья» писатель использует специфический, присущий в основном полифоническим музыкальным текстам принцип контрапункта, когда сочетание нескольких самостоятельных мелодических голосов образует единое художественное целое. В повести о судьбах двух друзей, которые в детстве побратались и дали клятву, скрепленную кровью, отчетливо звучат две параллельные контрастные мелодические темы их судеб. Первая, гармоничная, написанная как будто ровными длительностями, отражает жизнь главного, положительного героя повести – умника Ивана, несущего через всю свою жизнь неизлечимую боль раннего сиротства. Вторая тема, то возникающая, то исчезающая, маскируемая громкими, неумолимыми шумами трагического социального бытия, имеет более подвижный, неожиданно-прихотливый, даже рваный мелодический рисунок и соответствует жизненному пути второго героя повести – горемычного, никогда не знавшего родительской любви Петьки, которого с детства взволновал вопрос о счастье.
Тепло от костра, горячая картошка, тихий теплый вечер располагали к разговору.
– Иван, что такое счастье?
– Это когда все получается. В школе – одни пятерки, дома все хорошо, мать не болеет…
– А у меня счастливый день, когда меня не бьют.
– А за что тебя бьют?
– Да я и сам не знаю, за что. За все. В основном, мать кидается… Иногда бьют за двойки. Вчера пару по арифметике получил, а вроде делал все правильно. По русскому училка вызвала к доске рассказать стихотворение – все вылетело из памяти. Уже вторая двойка. Дома, конечно, получил, до сих пор спина болит, и жрать не дают второй день.
Тут же ребята поделились своими конкретными представленьями о счастье, которые определялись у обоих в мечтах о будущей профессии. Иван рассказал, что он хочет быть летчиком, чтобы смотреть с неба на любимую сибирскую землю. Мечта Икара – мечта духовная. А вечно голодный Петька, размышляя о счастье в его материальных проявлениях, поделился с другом, что хочет быть вечно сытым поваром. По сути, они обрели желаемое. Иван стал знаменитым, удачливым строителем, воплотил мечту о счастье в получении высшего образования, в создании семьи, в служении людям, живущим на его родной земле. На нее он, когда-то мечтавший смотреть с небесной высоты, может смотреть теперь с не менее почетной высоты – профессиональной, преображающей бытие. Петька, немало претерпевший с младенчества, озабоченный физическим благополучием, как зверек, стремящийся в безопасное место, тоже в каком-то смысле получил желаемое в границах сугубо приземленного и сурово предопределенного своего существования. Кратко, лишь о наиболее переломных этапах его трагической судьбы, рассказывает нам писатель через редкие, но как будто неизбежные встречи «кровных братьев», тем создавая иной ритмический рисунок жизни Петьки.
К скорости развития сюжета в повести Михаила Зарубина подходит поговорка «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Или, как говорит сам автор, «жизнь летела, как огромный железный паровоз, на всех парах». Действительно, время в этом художественном произведении, в целом, движется быстро. Охватывающее несколько десятилетий, небольшое по количеству страниц повествование кажется динамичным, писатель не позволяет себе останавливаться на деталях и сюжетах второстепенных, не раскрывающих идею произведения. Но если автор убежден, что какие-то сведения или описания необходимы для ее раскрытия, то замедляет повествовательный ритм, не жалеет слов и обстоятельно, даже с нарочитыми повторами, рассказывает, например, о трудностях профессионального становления главного героя или об обретении им руководящих навыков. Кажется, что повесть строится из отдельных, достаточно крупных сюжетных блоков. Такая композиция требует их ритмического подобия, размерного соответствия, связующего образного языка. Оригинальные художественные образы чаще встречаются в повести даже не в описаниях любимой автором родной природы, а в изображении трагедийных моментов, как, например, в жуткой сцене крушения поезда.
Одна из тем, которую можно сформулировать старинной русской поговоркой «от тюрьмы и от сумы не зарекайся», вступает в сюжет почти с первых страниц произведения. Часто героями повести, живущими на благословенной сибирской земле, совершаются безнравственные, противоправные поступки. И автор, чтобы ответить на основной вопрос своей повести – о природе счастья, ставит не менее сложный, вспомогательный, но необходимый вопрос – вопрос о природе зла.
Хотя Иван был родом из Сибири, из таежного глухого края, но и он дивился красоте этих мест. Дивился и тому, сколько же в этом благодатном крае находится злых людей, готовых при одном неосторожном движении или слове моментально превратиться в зверей, изувечить и убить.
На первых страницах мы становимся свидетелями, как два мальчишки, главные герои повести, совершили преступление – нечаянно сожгли колхозный амбар. Преступление совершают и взрослые. До полусмерти избила своего маленького сына мать Петьки, через ее образ писатель подводит нас к краю беспросветной нравственной бездны. И Ивану с первых своих рабочих дней приходится ощутить дыхание зла, столкнуться с искореженными судьбами и звериными повадками живущих на поселении женщин, которые надрываются на тяжелых работах на железной дороге. Вместе с ними пришлось набираться руководящего и профессионального опыта главному герою Ивану. И позже, став руководителем важной комсомольской стройки, где всегда самый сложный этап доставался заключенным, Иван вынужден был работать и общаться с зеками. Плохо одетых, постоянно голодных, с потухшими глазами, он не просто жалел до боли, но чувствовал и пытался понять их горе.
Михаилу Зарубину удается горько и убедительно, в образных традициях классической русской литературы, где на протяжении веков наблюдалась забота не о сильных мира сего, а об униженных и оскорбленных, изобразить мир оступившихся и отринутых людей, и виноватых, и безвинно осужденных. Без излишней жалостливости, без ныне модных ужасающих сцен насилия и деталей тюремного быта или неоправданной воровской романтики, но с духовным состраданием автор изображает этот страшный мир современных каторжан, как извечный, никогда не пресекающийся, кажется, мало отличающийся от мира героев Ф. М. Достоевского. Для великого русского писателя каждая человеческая боль была собственной болью: «Ругательство было возведено у них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей, – а это утонченнее, ядовитее. Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку. Весь этот народ работал из-под палки, следственно, он был праздный, следственно, развращался, если не был прежде развращен, то в каторге развращался. Все они собрались сюда не по своей воле; все они были друг другу чужие»[36].
Не
