Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Потом я прочитал еще стихи Стефана Георге, но они Блоку не понравились. Он был странным образом лишен малейшего интереса к новейшим немецким поэтам; все его симпатии принадлежали Гейне, из которого он многое переводил — в основном вирши с сильным сентиментальным душком, явно не лучшие у этого поэта.

Ближе к вечеру появился отчим Блока Кублицкий-Пиот- тух, очень живой человек с несколько грубоватым юмором, в самом явлении которого чувствовалось польское происхождение. При всей его любезности оставалось впечатление, что ему с нами не очень интересно. Чему тут удивляться? Ведь о чем только не шла речь за столом этого ревностного служаки! Сколько всего бунтарского тут произносилось, и все это он должен был выслушивать, хорошо зная, что у женщин не найдет поддержки, если вздумает возражать. Ему в его одиночестве здесь было не позавидовать.

Наступило время ужина, и нас пригласили к столу. Стопка водки для начала, бокал вина. В остальном — чай.

И за столом разговор продолжился о стихах. Полковник отпустил несколько злобных шуток, но на них не обратили внимания. Когда же я засмеялся одной из них, он посмотрел на меня с удивлением.

Спустя несколько дней я после обеда стоял перед тою же дверью. Расставаясь в первый вечер, Блок сказал мне, что хотел бы вскоре снова видеть меня у себя и познакомить со своими друзьями.

Супруги Блок приняли меня несколько более формально, тут же послали за матерью. Александр Александрович (Сашей его называли только мать и жена) попросил меня сесть и сказал, что меня ожидает сюрприз. И прочитал стихотворение, которое посвятил мне. Стихотворение очень красивое, глубоко прочувствованное, на одну из тем нашего разговора в первый вечер: о Люцифере как земном воплощении падшего ангела. Я тогда в некоторой запальчивости заметил, что Блок, возможно, самого себя принимает за воплощение ангела из войска бунтовщика Люцифера. Он ответил загадочно: еще не время смеяться над этим, наше войско еще так мало.

А тут, в этом стихотворении, он на основе каких-то одному ему ведомых признаков причислил меня к этому войску. Он передал мне рукопись со смущенной улыбкой.

Я был и восхищен, и озадачен. Это было своего рода предложение дружбы, но к чему такая дружба обязывала?

Я ведь и без того был уже его паж, он и так вовлек уже меня в свое войско.

У меня тоже был заготовлен сюрприз: два сонета, обращенных к жене Блока. Эти стихи у меня не сохранились, помню только первую строчку одного из них: «Но острова, не ведая о том, молчат». А второй сонет кончался словами: «Но острова, не ведая о том, молчали». Истинный символизм во всей своей красе, ибо символист лишь то и делает, что сплетает из общих слов венки, в которых должны отражаться его неповторимые личные чувства. Острова приме

нительно к Любови Дмитриевне с несомненностью означали глубокие тайны, окутывавшие ее красоту. Это было почтительное скрытое объяснение в любви. Любовь Дмитриевна так это и поняла, она поблагодарила меня, тепло улыбнувшись, взяла у меня из рук бумагу, прочитала стихотворение еще раз, сложила листок и поцеловала меня в лоб. И дала мне свое прозвище, которым в дальнейшем всегда пользовалась: Herr Ritter, господин рыцарь.

Я получил в Петербурге и другие прозвища. Вячеслав Иванов называл меня Стройное пламя; еще в 1949 году, незадолго до своей смерти, он прислал мне из Рима открытку с таким обращением. Михаил Кузмин называл меня Хьюдж. А еще в ходу было пущенное кем-то Каменный мальчик.

Под вечер пришел поэт Пяст (польского происхождения), с которым я быстро подружился. С ним я мог обсуждать сложнейшие случаи просодии, в которой он был дока — в отличие от Блока, вопросами метрики и просодии совершенно не интересовавшегося. Мы без устали обсуждали с Пястом, к примеру, различные формы сонета — сонет Петрарки, сонет Шекспира, французские сонеты, написанные александрийским стихом, а также sonetti a coda. Мы задавались вопросом, возможны ли иные многосложные рифмы кроме дактильных, часами прогуливаясь при этом по садам мировой литературы. Мы оба были влюблены в испанцев; позже Пяст обработал, если не ошибаюсь, «Дона Жиля в зеленых штанах» Тирсо де Молины.

Пришел Сергей Городецкий; как и Пяст, он был лишь немного старше меня: длинный жеребец с рыжей гривой, шумный, смешливый. Тоже студент, как Блок и Пяст, и тоже отчетливых левых взглядов. Он быстро обрел известность своими обработками русского фольклора. Русские любят свой фольклор. Поэты из близкого к природе крестьянства, естественным образом опиравшиеся на фольклор в своем творчестве, всегда пользовались у них успехом; достаточно вспомнить Кольцова, к которому позднее присоединились Есенин и особенно Клюев. Городецкий не вполне вписывался в круг молодых русских символистов. Хотя он всюду говорил о своей принадлежности к новой школе, дружил с Блоком и был любимым учеником Иванова, в нем трудно узреть «правоверного» символиста. Во всяком случае, он оставался с ними недолго, основав в 1911 году вместе с Николаем Гумилевым школу акмеистов. Городецкий был настоящим поэтом, которому удавались поистине лихие стихи, особенно о русских бродягах — странниках. Сергею Митрофановичу и мне суждено было стать последними из могикан Серебряного века русской поэзии; совсем недавно еще он передавал мне приветы из Москвы через одну нашу общую знакомую, сопроводив их многими лестными словами; позвольте и мне, мой старинный товарищ по незабываемому времени, на этом месте от всей души поприветствовать вас! Правда, приветствие мое несколько запоздало, недавно и он скончался. Теперь я последний.

Пришли также Евгений Семенов (Женя) — умница, ближайший друг Блока, с которым он, кажется, ни разу не ссорился, и веселый живчик — композитор Панченко. Мы были пестрой и любознательной компанией, которую не пугали призраки, которая готова была играть и с небесными силами, с жадностью впитывая новые слова.

Красивая жена Блока стала настоящим идолом целого круга московских поэтов, гениальных и играющих в гениев. Она стала для них воплощением Софии, земной премудрости глубочайшей, то есть почти богоподобным символом. Всем этим она, естественно, не была для своего мужа, лоэта Александра Блока, по каковой причине у него были запутанные отношения кое с кем из московских друзей. Один из этих москвичей, племянник философа Владимира Соловьева, стал позднее, в труднейшую минуту своей жизни, православным священником. Такое это было время. Все выглядело поначалу как игра, но потом проникало глубоко в кровь.

Не игрой было и то, что заставило по-новому прозвучать лирику Блока. Почти в тот же день, что и посвященное мне стихотворение, возникли другие его строки — с первыми очертаниями другого женского образа, не того, что долгие годы воплощала — как «прекрасная дама» — Любовь Дмитриевна. Вскоре после этого возник известный цикл, посвященный той Незнакомке, что взбудоражила всю Россию, сделав имя Блока знаменитым. С Блоком что-то происходило. В разгар выпускных экзаменов в университете он вдруг пустился со своим другом-писателем Чулковым в удалой загул на островах в дельте Невы, где пропадал дни и ночи. Поэт явно вступил в какую-то новую душевную фазу.