Сергей Есенин - Жизнь моя за песню продана (сборник)

Я пришел как суровый мастер

«О технике в поэзии Есенин отзывался в последние годы неодобрительно и враждебно. – Знаем мы все эти штуки. Они думают, что все эти формальные приемы и ухищрения нам неизвестны. Не меньше их понимаем и в свое время обучались достаточно всему этому. Писать надо как можно проще. Это трудней.

Его «простое» мастерство было высоким. Поэтический лексикон Есенина с первого взгляда незатейлив и даже беден. Но проследите, что он делает в своих стихах с черемухой, с садом, с березкой: они у него всегда наши, родные и всегда выглядят по-иному. Даже избитое и трафаретное освежалось у него напором чувств и подкупающей искренностью».

Эта улица мне знакома,И знаком этот низенький дом.Проводов голубая соломаОпрокинулась над окном.

Были годы тяжелых бедствий,Годы буйных, безумных сил.Вспомнил я деревенское детство,Вспомнил я деревенскую синь.

Не искал я ни славы, ни покоя,Я с тщетой этой славы знаком.А сейчас, как глаза закрою,Вижу только родительский дом.

Вижу сад в голубых накрапах,Тихо август прилег ко плетню.Держат липы в зеленых лапахПтичий гомон и щебетню.

Я любил этот дом деревянный,В бревнах теплилась грозная мощь,Наша печь как-то дико и странноЗавывала в дождливую ночь.

Голос громкий и всхлипень зычный,Как о ком-то погибшем, живом.Что он видел, верблюд кирпичный,В завывании дождевом?

Видно, видел он дальние страны,Сон другой и цветущей поры,Золотые пески АфганистанаИ стеклянную хмарь Бухары.

Ах, и я эти страны знаю.Сам немалый прошел там путь.Только ближе к родимому краюМне б хотелось теперь повернуть.

Но угасла та нежная дрема,Все истлело в дыму голубом.Мир тебе – полевая солома,Мир тебе – деревянный дом!

Папиросники

Улицы печальные,Сугробы да мороз.Сорванцы отчаянныеС лотками папирос.Грязных улиц странникиВ забаве злой игры,Все они – карманники,Веселые воры.Тех площадь – на Никитской,А этих – на Тверской.Стоят с тоскливым свистомОни там день-деньской.Снуют по всем притонамИ, улучив досуг,Читают ПинкертонаЗа кружкой пива вслух.Пускай от пива горько,Они без пива – вдрызг.Все бредят Нью-Иорком,Всех тянет в Сан-Франциск.Потом опять печальноВыходят на морозСорванцы отчаянныеС лотками папирос.

Пушкину

Мечтая о могучем дареТого, кто русской стал судьбой,Стою я на Тверском бульваре,Стою и говорю с собой.

Блондинистый, почти белесый,В легендах ставший как туман,О Александр! Ты был повеса,Как я сегодня хулиган.

Но эти милые забавыНе затемнили образ твой,И в бронзе выкованной славыТрясешь ты гордой головой.

А я стою, как пред причастьем,И говорю в ответ тебе:Я умер бы сейчас от счастья,Сподобленный такой судьбе.

Но, обреченный на гоненье,Еще я долго буду петь…Чтоб и мое степное пеньеСумело бронзой прозвенеть.

Сукин сын

Снова выплыли годы из мракаИ шумят, как ромашковый луг.Мне припомнилась нынче собака,Что была моей юности друг.

Нынче – юность моя отшумела,Как подгнивший под окнами клен,Но припомнил я девушку в белом,Для которой был пес почтальон.

Не у всякого есть свой близкий,Но она мне как песня была,Потому что мои запискиИз ошейника пса не брала.

Никогда она их не читала,И мой почерк ей был незнаком,Но о чем-то подолгу мечталаУ калины за желтым прудом.

Я страдал… Я хотел ответа…Не дождался… уехал… И вотЧерез годы… известным поэтомСнова здесь, у родимых ворот.

Та собака давно околела,Но в ту ж масть, что с отливом в синь,С лаем ливисто ошалелымМеня встрел молодой ее сын.

Мать честная! И как же схожи!Снова выплыла боль души.С этой болью я будто моложе,И хоть снова записки пиши.

Рад послушать я песню былую,Но не лай ты! Не лай! Не лай!Хочешь, пес, я тебя поцелуюЗа пробуженный в сердце май?

Поцелую, прижмусь к тебе теломИ как друга введу тебя в дом…Да, мне нравилась девушка в белом,Но теперь я люблю в голубом.

Этой грусти теперь не рассыпатьЗвонким смехом далеких лет.Отцвела моя белая липа,Отзвенел соловьиный рассвет.

Для меня было все тогда новым,Много в сердце теснилось чувств,А теперь даже нежное словоГорьким плодом срывается с уст.

И знакомые взору просторыУж не так под луной хороши.Буераки… пеньки… косогорыОбпечалили русскую ширь.

Нездоровое, хилое, низкое,Водянистая серая гладь.Это все мне родное и близкое,От чего так легко зарыдать.

Покосившаяся избенка,Плач овцы, и вдали на ветруМашет тощим хвостом лошаденка,Заглядевшись в неласковый пруд.

Это все, что зовем мы родиной,Это все, отчего на нейПьют и плачут в одно с непогодиной,Дожидаясь улыбчивых дней.

Потому никому не рассыпатьЭту грусть смехом ранних лет.Отцвела моя белая липа,Отзвенел соловьиный рассвет.

Низкий дом с голубыми ставнями,Не забыть мне тебя никогда, —Слишком были такими недавнимиОтзвучавшие в сумрак года.

До сегодня еще мне снитсяНаше поле, луга и лес,Принакрытые сереньким ситцемЭтих северных бедных небес.

Восхищаться уж я не умеюИ пропасть не хотел бы в глуши,Но, наверно, навеки имеюНежность грустную русской души.

Полюбил я седых журавлейС их курлыканьем в тощие дали,Потому что в просторах полейОни сытных хлебов не видали.

Только видели березь да цветь,Да ракитник кривой и безлистый,Да разбойные слышали свисты,От которых легко умереть.

Как бы я и хотел не любить,Все равно не могу научиться,И под этим дешевеньким ситцемТы мила мне, родимая выть.

Потому так и днями недавнимиУж не юные веют года.Низкий дом с голубыми ставнями,Не забыть мне тебя никогда.

Мы теперь уходим понемногуВ ту страну, где тишь и благодать.Может быть, и скоро мне в дорогуБренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!Ты, земля! И вы, равнин пески!Перед этим сонмом уходящихЯ не в силах скрыть моей тоски.

Слишком я любил на этом светеВсе, что душу облекает в плоть.Мир осинам, что, раскинув ветви,Загляделись в розовую водь!

Много дум я в тишине продумал,Много песен про себя сложил,И на этой на земле угрюмойСчастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,Мял цветы, валялся на травеИ зверье, как братьев наших меньших,Никогда не бил по голове.

Знаю я, что не цветут там чащи,Не звенит лебяжьей шеей рожь.Оттого пред сонмом уходящихЯ всегда испытываю дрожь.

Знаю я, что в той стране не будетЭтих нив, златящихся во мгле…Оттого и дороги мне люди,Что живут со мною на земле.

Годы молодые с забубенной славой,Отравил я сам вас горькою отравой.

Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,Были синие глаза, да теперь поблекли.

Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

Руки вытяну и вот – слушаю на ощупь:Едем… кони… сани… снег… проезжаем рощу.

«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым!Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».

А ямщик в ответ одно: «По такой метелиОчень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».

«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.

Встал и вижу: что за черт – вместо бойкой тройки…Забинтованный лежу на больничной койке.

И заместо лошадей по дороге тряскойБью я жесткую кровать мокрою повязкой.

На лице часов в усы закрутились стрелки.Наклонились надо мной сонные сиделки.

Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,Отравил ты сам себя горькою отравой.

Мы не знаем: твой конец близок ли, далек ли.Синие твои глаза в кабаках промокли».

Отговорила роща золотаяБерезовым, веселым языком,И журавли, печально пролетая,Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник —Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.О всех ушедших грезит конопляникС широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,А журавлей относит ветер в даль,Я полон дум о юности веселой,Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,Не жаль души сиреневую цветь.В саду горит костер рябины красной,Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,От желтизны не пропадет трава.Как дерево роняет тихо листья,Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,Сгребет их все в один ненужный ком…Скажите так… что роща золотаяОтговорила милым языком.

«Мне кажется, что сегодняшний читатель уже не воспринимает историю Есенина в конкретной связи с историей большевизма. Трагедия Есенина превращается вообще в трагедия человека, оскорбленного низостью того, что считал он своим идеалом. Раскаяние и бунт, отчаяние и разгул – вот что вычитывается сейчас в Есенине, уже не придавая особенного значения тому, в чем именно он раскаивается и против чего бунтует. Если угодно, мы тут присутствуем при очищении поэзии от слишком преходящего, слишком «гражданского». Время подергивает туманом частности, остается лишь сущность: драматическая коллизия и страдание, ею вызванное. Это страдание и этот мятеж сейчас особенно ясно вычитываются в Есенине; и то и другое дано на фоне такой же страдающей, такой же мятежной, так же утратившей свет Росии. Есенинский надрыв, с его взлетами и падениями, оказался сродни всей России. За это Есенина любили и любят, за это и до́лжно его любить».