Валентин Яковенко - Богдан Хмельницкий. Его жизнь и общественная деятельность

Оба гетмана ревностно заботились о приведении народа к покорности. Но что сулила ему эта покорность? Вот картина крестьянского житья того времени, нарисованная одним из поляков.

“Мы обвиняем врагов своих, а на себя не оглянемся. Что такое наша Польша? Ад подданных, осужденных на вечную работу владельцам; дворяне вместо награды за труды платят им бесчестным обращением, берут податки с участков земли, с сохи, с дыма, с каждой головы и, наконец, выдумывают такие поборы, какие только могут прийти на ум. Этого мало. Что остается бедному человеку с женою и детьми после панских поборов для пропитания, то заберет у них жолнер, найдет хоругвей десять в одно село, всех надобно кормить, поить, каждому дать, а кто не захочет или, лучше сказать, не может, у того повернут все кверху дном; придут еще слуги, возницы и до того оберут несчастного поселянина, что у него ни крохи не останется! От этого хлопы разбегаются, бунтуют, города и местечки пустуют, поля остаются незасеянными, прекращаются ремесла, останавливается торговля, и в казне вечные недоимки. Жолнер, который приходит защищать жителей от неприятелей, поступает с ними хуже, чем неприятель”.

Теперь жолнеры были оставлены для защиты панов, и они, понятно, смотрели на хлопов как на прямых врагов. Вдобавок ко всем этим бедствиям на Украине был голод и свирепствовало моровое поветрие. Народ стал массами переселяться в пределы Московского государства и образовал здесь Слободскую Украину, не подлежавшую власти гетмана. Оставшимся же не было другого исхода, как составлять самовольные шайки и снова вести партизанскую войну с панами. Конечно, в действительности Хмельницкий хотел только казаться грозным для народа. Таким путем он надеялся, с одной стороны, усыпить бдительность панов, а с другой, – извести своих личных врагов. Под рукой же он позволил записаться в реестр не двадцати, а сорока тысячам, вошел в переговоры с турецким султаном и московским царем и готовился к войне. Повод к разрыву давали сами поляки. Они не утвердили Белоцерковского трактата, так как сейм был сорван. В сентябре был заключен этот трактат, а в марте Хмельницкий уже выпустил универсал следующего рода:

“Принимая во внимание, что ляхи по-прежнему причиняют нам обиды и уже немало войсковых молодцов замучили и погубили и притом заставляют работать на себя не только в будни, но и в праздники, и трудно теперь нам забыть, что мы недавно были вольными, и привыкать работать на тех панов, над которыми мы сами были панами, мы находим, что пришла удобная пора вырваться нам из неволи, потому что ляхи сами не знают, что делают, и через свою безмерную наглость хотят сами себя сгубить, а нам живот даровать. Оповещаем, чтобы все, даже каждый посполитым человек, были готовы к войне и приготовили жизненные припасы~ Но никто не смеет двинуться без моего приказания, чтобы не подать ляхам повода к нарушению мира с нашей стороны, чего они только и желают”.

Одним таким универсалом Хмельницкий возвращал себе сердца народные. Народ убеждался, что “батько” никогда ему не изменял, но, недоумевая по поводу его политики, говорил, как поется в думе: “Тилькы Бог Святый знае, що Хмельницкий думае, гадае!” Мысли его на этот раз носились действительно довольно далеко, убедившись на берестечском погроме, как непрочна его дружба с татарами, он продолжает усиленно искать иных союзников, более надежных. Он неустанно стучится в московскую дверь, но безуспешно; податливее оказывалась турецкая дверь, но турки – неверные, и с ними не может быть, как и с татарами, прочного союза; оставались еще соседние турецкие вассальные княжества. На одно из них, Молдавию, Хмельницкий преимущественно и обратил свое внимание. У молдаванского господаря была красавица дочь, а у него – “неотеса” сын. Он решил обвенчать их, не спрашивая согласия ни самой красавицы, ни отца ее. Впрочем, отец ее, Лупул, вынужденный обстоятельствами, дал было свое согласие, но теперь не хотел исполнить его. Хмельницкий отправил Тимофея силой добывать себе невесту. Лупул искал помощи у поляков. Панов возмутила наглость Хмельницкого, тем более, что некоторые из них сами добивались руки красавицы, а сестра ее была замужем за магнатом Радзивиллом. Калиновский, к которому собралось много знатных шляхтичей, загородил дорогу Тимофею, расположившись лагерем с двадцатитысячным войском на берегу Буга, близ горы Батог. Столкновение должно было произойти неизбежно. Обе стороны даже прямо на это рассчитывали. Для Хмельницкого представлялся удобный случай уничтожить все польское войско, оставленное на Украине для охраны мира, и вместе с тем взвалить всю ответственность на поляков: зачем Калиновский помешал Тимофею идти своим путем. Для Калиновского же представлялся случай нанести жестокий удар Хмельницкому: схватить его сына. Действительно, под Батогом произошла битва. Поляки потерпели страшное поражение: почти все войско их с военачальниками и знатными панами было вырезано и перебито. Батько Хмельницкий назвал эту резню в письме к королю “шалостью, свойственной веселым людям”! Ужасная, страшная шалость, уступавшая разве только шалостям панов, которые они устраивали, пользуясь Белоцерковским трактатом, над своими подданными хлопами! Шалость за шалость! Паны, как и подобает культурным людям, устраивали свои “шалости” на основании Белоцерковского трактата, а казаки как истые сыны диких степей не верили “бумаге” и “шалили” больше саблями да копьями.

Ошалелые паны съехались на сейм и в сотый раз принялись рассуждать о том, что их отечество в опасности, и в сотый раз позволяли себе обманываться оправданиями и извинениями Хмельницкого, или, вернее, не понимать этих оправданий. Они принимали их и, однако, не хотели знать тех действительных, высказанных или невысказанных, оснований, на которые опиралось, в сущности, оправдание. Решили снова послать комиссаров к Хмельницкому и набрать новое войско. Комиссары, как и пославшие их, обращали больше внимания на сладкие слова, чем на горькие дела. “Ты прислал к королю, – говорят они гетману, – просить прощения своих преступлений и милосердия~” Гетман вспылил: “Вот олухи!” – вероятно, подумал он. “Милосердия! Прощения! – кричал он в раздражении. – Да за что?~ За что?~ Так за этим вы приехали? Что вы в самом деле представляетесь простаками? Что вы строите со мною шутки? Долой шутки!~ Король готовится идти на меня войною, как ему угодно! Желаю, чтобы он был предводителем: я готов его встретить там и тогда, где и когда он захочет”~ “Мне предлагают почести, но тот, кого возвысила судьба, не нуждается в них”. Вот когда из этой “пьяной” “коварной” души вырываются слова, которые таились в ней, словно жемчуг в куче иезуитско-шляхетского навоза. Что ваши человеческие почести для того, кому судьба указала совершить великое дело: “выбить русский народ из лядской неволи”. Но как редко злополучный гетман находился на высоте понимания своего дела! Теперь же он прямо, без всяких обиняков, как подобает отважному человеку, говорит полякам: если король ваш, мною же посаженный, слеп, если он хочет идти против меня, то есть идти против судьбы, возвысившей меня (против “силы обстоятельств”, сказали бы теперешние обстоятельные люди), то, повинуясь той же судьбе, я готов встретить его. Никогда раньше Хмельницкий не выступал так открыто против самого короля, как в этот раз. Напротив, он всегда говорил, что борется против панов, а не против короля. Очевидно, развязка кровавой трагедии была уже близка.