Иван Майский - Перед бурей

команды и врач для оказания медицинской помощи в пу

ти. Маршрут от Тюмени до Томска шел по рекам Туре,

Тоболу, Иртышу, Оби и Томи. Длина его составляла три

тысячи верст. Весь путь покрывался в восемь-девять су

ток. За летний сезон баржа успевала сделать в среднем

семь оборотов и перевезти, как я уже упоминал раньше,

до тысячи арестантов — в тот период почти исключительно

уголовных. Вот на такую-то баржу я и попал в мае

1896 года.

Мне было двенадцать лет. Я только что перешел о

четвертый класс гимназии и чувствовал себя почти героем.

Жадными, любопытными глазами я смотрел на мир, я жа

ждал новых мест, новых людей, необыкновенных событий,

приключений. Легко себе представить, с какими чувствами

я ступил на борт арестантской баржи. Я весь был упоение

и ожидание. Я заранее широко открывал свою душу вос

приятию тех новых, исключительных впечатлений, которые,

как мне казалось, должно подарить мне это замечательное

лето. Я не ошибся: впечатлений оказалось много, и, как

всегда в жизни, приятных и неприятных вперемежку.

Начну с неприятных. Прежде всего это был начальник

конвойной команды капитан Феоктистов. Он не понравился

мне с первого взгляда. Феоктистов был высокий бравый

мужчина с острыми иголочками нафабренных усов, с кра

сивым наглым лицом, на котором всегда лежало выраже

ние петушиного задора и наивной самовлюбленности. Фе

октистов ловко пристукивал каблуками, крепко выпивал,

любил хорошо поесть, поиграть в картишки, смачно рас

сказать похабный анекдотец. «Дамочки» были его особая

слабость, и говорить о них он мог часами. На конечных

остановках — в Тюмени и Томске, где наша баржа обычно

стояла дня по два, Феоктистов всегда пропадал в каких-

то подозрительных притонах, откуда его привозили на из

возчике, красного и полувменяемого, за несколько минут

до отхода парохода. В пути он любил выходить на приста

нях, сально балагурить с крестьянами и покровительствен

но пощипывать смазливых «чалдонок». Подвыпивши, Фе-

90

октистов появлялся на палубе в расстегнутом кителе и,

бренча на гитаре, распевал:

Выхожу я из палатки,

Месяц светит во все лопатки

Ты скажи мне, ветер бурный,

Скоро ль буду я дежурный?

Это «глубокомысленное» четверостишие повторялось не

сколько раз подряд. Потом Феоктистов впадал в меланхо

лическое настроение, принимал томную позу и переходил

на элегию:

Вянет лист, проходит лето,

Иней серебрится, —

Юнкер Шмидт из пистолета

Хочет застрелиться.

На первых порах Феоктистов пытался завести со мной

дружбу, зазывал к себе в каюту, пробовал подпаивать, но

из его усилий ничего не вышло. Отец от Феоктистова то

же сторонился, так что под конец его единственным об

ществом на барже стал старый ротный фельдшер, горький

пьяница и картежник, с которым бравый капитан обычно

«резался» в карты до глубокой ночи.

Другим тяжелым впечатлением, но уже несколько иного

порядка, были пассажиры нашей баржи — уголовные аре

станты. Мужчины и женщины, старые и молодые, наглые

и забитые, мрачные и веселые, в кандалах и без канда

лов, — все они шумной, серой, беспокойной толпой запол

няли трюмные камеры, кричали, ссорились, свистели,

плакали, били вшей, валялись на палубе, играли в карты,

доходили до поножовщины. Помню, во время одного из

рейсов среди осужденных произошла какая-то темная ссо

ра, в результате которой на следующее утро пожилой аре

стант, шедший на поселение, был найден мертвым, с про

ломленной головой. Несмотря на все крики и зуботычины

Феоктистова, несмотря на карцерный режим, введенный им

после этого на барже, виновных так и не удалось обнару

жить: «Иваны» крепко держали в своих руках всю аре

стантскую массу. Отец как раз в это лето производил свои

измерения «преступных черепов», о чем я упоминал выше,

и я помогал ему в этой работе. Каждый день конвойные

солдаты приводили в лазарет по нескольку арестантов для

исследования. Взятые в одиночку, они были людьми, инди

видуумами. Некоторые из них казались даже приятными

91

и интересными. Однако в общей массе арестанты произво

дили гнетущее, тоскливое, беспросветное впечатление, и

вместе с тем рождали у меня — я тогда никак не мог по

нять, почему, — ощущение какой-то душевной неловкости,

точно я был в какой-то мере ответственен за их горькую

судьбу.

Таковы были тени. Но наряду с ними был свет. Много

света!

Едва я ступил на баржу, как вновь ожила моя старая

страсть к воде, к кораблям, к судоходству. Я сразу же пе

резнакомился с командой и завел дружбу с водоливом и

штурвальными. Всего на барже было человек восемна

дцать, и все они происходили из одного и того же места—

села Истобенского, Вятской губернии. Не знаю, почему так

повелось, но только и те годы все западносибирское па

роходство, бороздившее воды бассейна Оби и Иртыша,

было укомплектовано выходцами из этого знаменитого

села или его окрестностей. Зиму они проводили у себя до

ма, в Вятской губернии, а с весны направлялись на реки

Западной Сибири и плавали здесь до глубокой осени.

«Истобенцы» представляли собой своеобразный «клан»,

крепко держались друг за друга, свято хранили свою «мо

нополию» и дружно сживали со света всякого «чужака»,

пытавшегося проникнуть в их твердыни. То же самое было

и на нашей барже. Водолив (то есть капитан баржи), Ми-

хайло Егорович, — коренастый мужчина лет пятидесяти,

с заметной полнотой и чисто русским лицом, обрамленным

широкой седеющей бородой, — не произвел на меня боль

шого впечатления. В дальнейшем мои отношения с ним все

время оставались внешне дружественными, но внутренно

формальными. Зато двое штурвальных, стоявших по

очереди за рулем, мне очень понравились, и один из

них — Василий Горюнов — сразу завоевал мое сердце. Это

был уже пожилой человек, с вихрастыми волосами, су

мрачным лицом и сеткой глубоких морщин на лбу. На пер

вый взгляд он мог показаться неприятным мизантропом, но

достаточно было как-нибудь увидать его улыбку — детски-