Тома Фрэсс - 9 жизней Антуана де Сент-Экзюпери

Отправляясь на землю Франции, он чувствовал себя свободным, снова свободным. Действительно, ведь «свобода существует лишь для того, кто куда-то стремится». Его первое задание было назначено на 6 июня, на дату начала высадки союзников в Нормандии. Он должен был собрать важную информацию для высадки в Провансе, запланированной на 15 августа. Потом последовали и другие задания. А 23 июня он был атакован двумя «кобрами», как он называл немецкие «Мессершмитты», над Ля-Сьотой, но ему удалось уйти от них в небе благодаря самолету, который достиг скорости в 700 км/ч. Но 11 и 14 июля он позволил себе вольности с воинским уставом. Получив сообщение о том, что немцы взорвали замок его сестры в Аге, он решил пролететь над ним. Зрелище руин оказалось отвратительным. Решительно все вокруг рушилось. 17 июля авиаотряд 2/33 поменял место базирования и переместился в Бастию-Борго.

30 июля он собирался отправиться на последнее задание. Он не ложился спать. По всей видимости, он всю ночь что-то писал. Письмо, которое он направил Даллозу, показывает все его отчаяние, весь его пессимизм по поводу будущего мира и людей. Он написал: «Если меня собьют, я ни о чем не буду жалеть. Меня ужасает грядущий муравейник. Ненавижу добродетель роботов. Я был создан, чтобы стать садовником». На следующее утро он покинул виллу Эрбалунга, где он жил вместе с другими пилотами. Он поехал на джипе в Поретту, где его уже ждал его двухмоторный «Лайтнинг»[58]. Он забрался в кабину самолета, сделал последний знак «ползучим», затем улетел. И вот он уже над Средиземным морем. У него была привычка лететь вперед, не оглядываясь назад, полностью отдаваясь своему заданию. Возможно, через несколько минут его догнал немецкий самолет. Как бы то ни было, в ста километрах от побережья он неожиданно на полной скорости спикировал в море. Если бы пилот, который встретил Маленького принца, был там, он бы подумал: «Я чувствовал, что он – что-то особенное. Я крепко обнял его, точно малого ребенка, и, однако, мне казалось, будто он ускользает, проваливается в бездну и я не в силах его удержать… Он задумчиво смотрел куда-то вдаль». Но не стоит беспокоиться о том, кто, как он говорил, сам выбрал для себя «максимальный износ». Просто это было окончание его миссии. Просто это было так. Он же рассказывал нам, что «покажется, будто я умираю, но это неправда»; что его тело будет «как старая ненужная оболочка»; что «сбросить старую оболочку – тут нет ничего печального». Он же говорил нам: «Знаешь, будет очень славно. Я тоже стану смотреть на звезды. И все звезды будут точно старые колодцы со скрипучим воротом. И каждая даст мне напиться». И ему не будет грустно, если мы, глядя на звезды, подумаем о нем и о том послании, которое он пытался написать. Это относится как к жизни, так и к смерти. «Кто может знать, что утолит его жажду? Один не может жить без плеска реки, чтобы услышать его, он готов пожертвовать жизнью», – как написал он в «Цитадели».

В своем последнем письме он оставил нам сообщение, ради которого умер. Он боялся уверенного прихода «человека-робота, человека-термита, человека, мечущегося между конвейером системы Бедо[59] и игрой в карты». Человека, «лишенного творческой силы, который в деревнях не способен даже создать новый танец, новую песню». Человека, «вскормленного серийной, стандартной культурой, наподобие того, как скот выкармливают сеном». Он и сейчас кричит нам из бездны своего отчаяния, что «существует лишь одна проблема, одна-единственная на свете. Вернуть людям духовную сущность, духовные заботы. Сделать так, чтобы их захлестнуло чем-то вроде григорианского песнопения». Он пытается убедить нас, что «жить холодильниками, политикой, балансами и кроссвордами больше нельзя», что нельзя больше «жить без поэзии, красок и любви». И единственный вопрос продолжает преследовать его: «Что можно и что нужно сказать людям?»

Григорианское песнопение – это мы должны его сочинить. И это сообщение – мы должны его услышать, чтобы не уснуть, не стать тем умиротворенным скотом, что откармливают на убой. Его смерть оставляет нам открытое письмо. А мы должны на него ответить.

И ведь не все еще потеряно. Изумление, урок которого он преподносит нам, безусловно, является кратчайшим путем к борьбе. В самом деле, «это великая тайна. Для вас, любящих Маленького принца, и для меня тоже ничто во Вселенной не будет прежним, если где-то, никто не знает где, барашек, которого мы не знаем, съел розу». В конце концов, я могу попросить вас лишь об одном: «Посмотрите на небо. Спросите себя – барашек съел цветок, да или нет? И вы увидите, как все изменится».

Заключение. Линия часовых

ФИЛОСОФИЯ Антуана де Сент-Экзюпери – не привязана ли она к конкретной дате? И чем может быть полезно для нас сегодняшних его богатое на уроки видение, выработанное в 1930-х и 1940-х годах? В самом деле, все теперь кажется таким ускоренным, таким сложным. Ставки и основы преданности выглядят призрачными. За что бороться?

Однако прежде чем задавать себе вопрос об условиях борьбы, не уместнее ли было бы спросить, как бороться? На этот вопрос его философия дает фундаментальный для нашего времени ответ. На самом деле, речь уже не идет о больших народных восстаниях. Все разбито на фрагменты; все одновременно и раздроблено, и глобально. Как же тогда бороться? Разбираясь в самом себе и вокруг себя, не стремясь опрокинуть мировой порядок. Без этого сейчас невозможно действие. Сент-Экзюпери приглашает нас представлять себя центрами ответственности. Таким образом, мы должны действовать во имя самих себя, а остальное приложится. Человек – это не тряпичная кукла! Сент-Экзюпери напоминает нам: достаточно того, чтобы один человек встал, и за ним последуют. За этим первым человеком пойдем и все мы, и тогда образуется «линия часовых».

В этом он – философ нашего времени. В самом деле, противопоставляются два решения проблемы человеческого существования. С одной стороны стоит идеал сообщества, при котором отменяется всякий индивидуализм, мир, где все решается в пользу «мы», лишенного всякого содержания. С другой стороны на дрожащих ногах стоит индивидуалистическое решение, дающее уникальный опыт, обосновывающий ненависть ко всему общему. Не слишком большой выбор! Слабое понимание человека! А что между этими двумя вариантами? Ничего. Одна лишь пустыня. Там нет человека и нет сообщества. Слова наших мыслителей и наших писателей кажутся нам идущими из склепа. Если бы нам пришлось думать о человеке, о цивилизации, мы посчитали бы, что идет «смешение храма и груды камней». Поэтому представляется очевидным, что исчезло то гуманистическое наследство, которое делает нас чем-то бо́льшим, чем мы сами, и не перестает отдавать должное благородству человека.