Юрий Чернов - Судьба высокая Авроры

- Пока мы вместе, наш революционный кулак - реальная сила. Выдерните из него хоть один палец - и это уже не кулак...

Несколько сот человек слушали не шелохнувшись. Здорово повернул оратор. Петр Курков, собиравшийся от большевиков выступить первым, замешкался: с чего начать? По глазам, по позам, по тишине - по всему было видно: врезалось в сознание - без пальца, пусть даже одного, кулак не кулак...

И тут, в самую трудную минуту, раздался густой голос комендора Огнева:

- Господин оратор, кулак у вас революционный, а ручка, я вижу, барская!

Смешок покатился по рядам, убивая эффект последней фразы, и, прежде чем он захлебнулся, щеки меньшевика зардели красными пятнами. Все, кто раньше, может, и не обратил внимания, пристально смотрели на пухленькие, с золотыми волосиками пальцы маленьких, не знавших труда рук.

- И ручки барские, и речи барские! - подхватил Курков, вышел из строя, стал лицом к матросской братве и, не переводя дыхания, выложил, как говорится, правду-матку. Он вслед за Огневым назвал оратора "господином". Когда тот попытался протестовать, требуя, чтобы ему говорили "товарищ", Курков напомнил, что гусь свинье не товарищ, что рабочие с мозолистыми руками с либералами в бирюльки играть не хотят, им подай восьмичасовой рабочий день, крестьянам подай землю - обещаниями вот так сыты (он провел по горлу рукой - неизменный жест Куркова, когда он говорил о чем-то непомерно опостылевшем). А насчет войны мнение одно: долой!

Курков говорил так убежденно и так стремительно сменил его перед строем Александр Белышев, что никто и слова вымолвить не успел.

Белышев - спокойный, неторопливый - начал совсем тихо, заставляя напряженно прислушиваться:

- Вы говорите, будете поддерживать либералов постольку, поскольку они поддерживают вас... А мы не хотим их поддерживать нисколько!

Взгляд у Белышева был миролюбивый. Он стоял и как бы размышлял вслух. В негромком голосе была убеждающая сила:

- Зачем играть в кошки-мышки? Мышкой для буржуев мы не будем. Придется им расстаться с заводами, а князьям Львовым - с землями. Постольку, поскольку, господин оратор, все должно принадлежать народу...

Напрасно посланник Таврического решился выступать вторично. Ни скрещенные на груди руки, ни красный бант, который оратору, как он утверждал, дороже жизни, не помогли. Правда, несколько голосов подбадривали меньшевика, выкрикивая: "Правильно!", "Дельно говорит, чего спорить!", но матросская братия гудела, бросала реплики, и многосотголовая палуба пришла к выводу:

- Ну и дали наши, ну и дали!..

Без малого неделю щедрая синева заливала купол над городом. Еще накануне вечернее небо, усыпанное звездами, обещало погожий день. Но утро 23 марта 1917 года выдалось хмурое. Темные тучи тяжело навалились на храмы и соборы. Посуровели улицы. Природа была заодно с людьми. Черные ленты и флаги людской скорби трепал сырой ветер.

Петроград в этот день провожал в последний путь жертвы Февральской революции.

Великий траур пришел в многосоттысячный город. Выстраиваясь в колонны для манифестации, пролетариат проявил такую организованность и такую собранность, каких никогда прежде не демонстрировал.

У людей еще не выветрилась недобрая память о коронационных

торжествах Николая II, когда на Ходынке погибло около двух тысяч человек.

Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов решил: ничто не должно нарушить священный порядок проводов борцов революции.

С девяти утра прекратилось трамвайное движение. Каждый район получил свой маршрут. В переулках дежурили санитарные машины. Через улицы протянулись канаты.

Рабочая милиция выставила посты.

Во главе колонн шли распорядители с красными лентами через плечо. Если распорядитель подымал белый флаг - колонна немедленно останавливалась. Без слов, без команд, в скорбном безмолвии замирали шеренги.

В 8 часов утра первым начал шествие Василеостровский район. Из больницы Марии Магдалины вынесли гробы, обшитые красной материей. На стенках гробов надписи: "Павшим борцам". Среди еловых веток багрянились пятна живых цветов.

Дрогнул воздух - шопеновский марш поплыл над оркестрами Финляндского и Кексгольмского полков. Людской поток медленно потек к Марсову полю. Мерно колыхались знамена и плакаты. На огромном плакате, который несли двенадцать рук, в полный рост стояла женщина, олицетворявшая свободу. У ног ее корчились поверженные царские слуги, валялись разорванные цепи.

"Вы жертвою пали, - высоко поднял сильный голос, - в борьбе роковой", - подхватили сотни мужчин и женщин. Идущие взялись за руки, и колонна, вытянувшаяся на многие километры, густой, темной рекой начала вливаться в Марсово поле.

Гигантскую площадь рассекли солдаты. Построившись двумя рядами, они образовали живую улицу. По этой улице двигалась траурная процессия. Процессия ни на секунду не останавливалась. В ее неиссякаемой непрерывности отразилась мощь всенародности. Казалось, не только Петроград, не только делегаты из других городов - вся Россия участвует в шествии.

Несущие гробы, минуя трибуны, входят за ограду. Над братской могилой деревянный помост. Рыдают трубы оркестра. Опускаются в люки помоста гробы. Вот первый уже не виден, и в эту же секунду, заставив вздрогнуть тысячи петроградцев, гремит пушечный раскат с Петропавловской крепости.

А колонны, оставив позади Марсово поле, все текут и текут, заливают Французскую набережную, черной лентой движутся через выгорбину Троицкого моста. Орудийный гул оповещает город: новые гробы с жертвами Февраля преданы земле.

Василеостровский район, чья процессия тянулась через площадь около трех часов, сменяют Петроградский, Выборгский, Невский, Московский.

Из подъезда адмиралтейского госпиталя имени Петра Великого выносят гроб с телом матроса Прокофия Осипенко. Здесь он скончался, смертельно раненный пулями Никольского и Ограновича. На крышке гроба среди цветов и хвои - бескозырка. На ленте золотом - "Аврора".

Весь экипаж крейсера, не считая вахтенных, - в траурном шествии. Тимофей Липатов и Евдоким Огнев несут плакат: "Смерть ваша зажгла великий факел свободы". Слова написаны на широком фанерном щите. Формой щит напоминает контуры "Авроры". Не зря Липатов до полуночи не выходил из своей мастерской!

Лица у обоих окаменело-неподвижные, хмурые. Шаг медленный.

В переулке за канатом выстроились бестужевки, молодые курсистки, ожидающие, когда пройдут матросы. У бестужевок тоже плакат. Он матерчатый, ветер вздул его, натянул, как тетиву. Когда налетает новый порыв ветра, буквы колышутся, как живые: "Всякая благодарность ниже их подвига".

Белышев, Лукичев, Курков, Краснов, Неволин, Чемерисов, Хабарев идут в одной шеренге. Белышев бескровно-бледен. Мало кто знал, наверно, что душа его обнажена, незащищена, открыта чужому горю. Может быть, он вспомнил женщину, которая билась о ледяные камни мостовой в тот памятный февральский день? Или перед глазами Белышева был Осипенко с безжизненной синевой на желтом лице?