Сергей Юрский - Попытка думать

Периодически высшее начальство укладывало «на полку» неугодную картину. В профессиональных кругах возникало невнятное, но упрямое недовольство произволом власти. Среди либералов и диссидентов протест звучал четко и долетал до Запада. Там раздавалось эхо, более громкое, чем начальный звук. И взлетали имена, которые одновременно входили и в историю искусства, и в историю гонений и сопротивления, — Кира Муратова, Алексей Герман.

Кассет еще не было. Для показа фильма нужно было тащить тяжелые металлические цилиндры с коробками пленки (яуфы называются они), нанимать кинозал с проекционной аппаратурой. Показать кино «по секрету» было сложно. Все на виду. Нужна была сверхизворотливость, сверхэнергия. Или особого рода связи. Или верховное покровительство. Или «рука оттуда» — с Запада, я имею в виду. Кто обладал этими качествами, тот перескакивал или подлезал под «железный занавес». Один — до пределов стран народной демократии, а другой аж туда — на Дальний Запад. А уж оттуда картина возвращалась, получив мировую известность, для нового рождения на своей земле.

Опять спрошу: лучше ли фильм «Летят журавли», чем «Баллада о солдате», оттого, что один имеет выраженное глобальное признание, а другой — нет? Наверное, чем-то лучше. История, как говорится, не ошибается. Но с другой стороны — очень условны сравнения в искусстве. А сравнения шедевров вовсе бессмысленны. Режиссерское новаторство в «Броненосце Потемкине» общеизвестно и хрестоматийно. Сильные и жестокие сцены Бунта и Лестницы — высочайшие достижения чисто кинематографической выразительности, где нет актера, а есть режиссер, ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ (масса) и монтаж. Обе сцены одновременно протест против насилия и гимн насилию. Эпос во всем его ужасе. Не описанный словами, не спетый, не нарисованный, а воплощенный через живых людей. Советских ценителей восхищал революционный дух. Западных — экзистенциальный дух. Крайности сошлись.

Вопрос: почему не сошлись эти крайности в случае, скажем, с фильмом «ЗЕМЛЯ» Александра Довженко? Предсмертный танец героя и потрясающая по смелости финальная сцена — яростный марширующий ХОР В НЕМОМ КИНО — тоже великие достижения. Тоже вошли в хрестоматию. Но в нашу! Не в мировую. Почему? Можно попробовать анализировать причины с целью установить истинную ценность. Но неблагодарное это занятие. Цены складываются по воле рынка. Ценность — по воле Бога. А нам остается только надеяться, что мы сумеем отличить ЦЕННОСТЬ от ЦЕНЫ.

В результате БОЛЬШОЙ МИР знал о кино нашей закрытой страны то, чему посчастливилось по разным, иногда весьма прозаическим и далеким от искусства причинам быть замеченным. Естественного обмена веществ не было. Наш кинопроцесс НЕ НАХОДИЛСЯ в поле зрения мирового кино и не был его частью.

Ну а мировое кино находилось в поле нашего зрения? О да! С опозданием, со скрипом, иногда с потерей цельности, иногда с потерей качества советские люди смотрели и любили западное кино. Чаплин, Ингрид Бергман, Дина Дурбин, Лоренс Оливье, Жан Габен, Марлон Брандо, Одри Хепберн, Мерилин Монро, Ив Монтан, Симона Синьоре — все они были и нашими героями. Сотни так называемых трофейных фильмов были прокручены сотни тысяч раз. Позднее мы знали и обожали итальянский неореализм, мы интересовались французской «новой волной», польское кино всегда собирало полные залы, мы различали и отдельно любили испанское и американское кино. Знают ли на Западе, что фильм «Касабланка» под названием «В сетях шпионажа» появился в 50‑е годы на экранах крупнейших кинотеатров столичных городов. Сеансы шли КРУГЛЫЕ СУТКИ! Последний начинался в три часа ночи. Билеты стоили в 3, в 4 раза дороже обычных. Транспорт ночью не ходит. Такси мало и не всем по карману. Но люди шли — день за днем, ночь за ночью и смотрели. А потом в холодное время шли пешком домой и обсуждали. Я сам был среди них, с моими родителями, с моими друзьями. Я свидетель!

Неимущий класс, то есть большинство населения, любил смотреть фильмы про богатую жизнь и про королей. Интеллигенция смотрела про бедных, про угнетаемых, ища сходства и различия. Власти предпочитали про любовь и «про это». Боевики были редкостью и нравились всем. Масса умирала от Луи де Фюнеса, индивидуальности ценили Жака Тати. Масса поглощала десятками индийскую продукцию, интеллигенция вглядывалась в Куросаву. Мы взбирались по лестнице сложностей от Росселлини к Годару, от Трюффо к Феллини и Антониони. Мы знали и Брессона и Бергмана.

Советский народ знал и любил заграничное кино! Знатоки подмечали, что наше родное кино часто заимствует стиль, трюки, а иногда и целые конструкции у кино западного. Народ привычно говорил: «Ну куда нам до них! Конечно, заграничное лучше. Они чище одеты, у них денег больше».

НО ЭТО НЕ МЕШАЛО ЛЮБИТЬ И СВОЕ КИНО. Все-таки всякие Марчелло и Роберто, Мадлена и Хуанита не свои. Глядеть интересно, но чтобы от души и за душу взяло и посмеяться от пуза и до слез — это нужны «Кубанские казаки», «Кавказская пленница», «Любовь и голуби», а с другой стороны — «Тихий Дон», «Мужики», «Офицеры», а с третьей стороны — «А если это любовь?», «Ко мне, Мухтар!», «Чучело», а еще с четвертой — «Попрыгунья», «Воскресенье», «Республика ШКИД».

Народное мнение: «Куда нам до них!!!», а с другой стороны: «Свое душевнее, наши артисты лучше их них». Это противоречие глубинно и точно отражало диалектическую двойственность советского кино. Изредка мир признавал, что русские открывают новые пути (Эйзенштейн, Тарковский, Норштейн), не замечая или недостаточно ценя соседствующие фигуры (Ромм, Швейцер, Хржановский). Часто мы идем дорогой, проторенной западными мастерами. Это дань почтения, это поступление в ученики. Разумеется, есть и прямые заимствования и плагиат. Но где их нет? Это уже область коммерции и массовой культуры.

Важно заметить, что советское кино при всем идеологическом давлении, несмотря на цензуру, под тяжким прессом государственного контроля, при наличии скрытых, но определенных националистических, антисемитских и ксенофобских установок, вопреки всему этому ВСЕ-ТАКИ БЫЛО ИСКУССТВОМ и порой создавало замечательные произведения. Примечательно, что Михаил Швейцер незадолго до смерти (в 2000 году) мог гордо заявить в телевизионном интервью: «Цензура была. Но никогда я не делал фильм по чужой воле. Все, что сделано мной за всю жизнь, в ПОЛНОЙ МЕРЕ выражает мои мысли и мои чувства». Из‑за наличия цензуры он, может быть, сделал в десятки раз меньше, чем мог бы, но… «в полной мере».

Приходят вести о фестивале советского кино 60‑х годов в Нью-Йорке. (Это к примеру, подобные показы случаются то тут, то там.) Американцы ходят и смотрят. Наших эмигрантов, конечно, больше, но… и АМЕРИКАНЦЫ ХОДЯТ и СМОТРЯТ! Мы так гордимся, что мы им интересны. Не очень интересны, малоинтересны, но все-таки. Мы смотрим их глазами. Мы хорошо знаем ИХ КИНО и поэтому начинаем слегка стесняться из-за несовершенства своего. Они понятия не имеют о нашем кино и потому радостно удивляются, что у нас вообще оно есть. Появляется статья в крупной газете. Организаторы фестиваля окрылены и собираются устроить еще один подобный. Все как будто получилось. Но вот что интересно: образованные эмигранты, профессионалы пера и публичных выступлений, люди, жившие в СССР в те пресловутые 60‑е, с недоумением и брезгливостью цедят утешительные слова, но в конечном счете отвергают все. По их мнению, это все равно жалкая пропаганда по содержанию и запоздалые попытки использовать достижения Запада по форме. «Вот «Июльский дождь» Марлена Хуциева, — говорит бывший советский, а ныне уверенно-заграничный знаток. — Очень неплохо снята толпа под музыку Баха, на Западе этот прием к тому времени был многократно разработан и здесь неплохо повторен. Но текст! Это такое убожество! От разговоров героев просто уши вянут. А нашумевшая «Застава Ильича» Хуциева! Из‑за чего был весь сыр‑бор? Из‑за чего запрещали? У него в финале идет смена караула к мавзолею Ленина! Совершенно советское мышление, совсем немножко критики и много пропаганды». И приехавшая на фестиваль наша кинознаменитость подхватывает: «Да вообще ничего серьезного и не было, единственный фильм — «Андрей Рублев» Тарковского». И точка!