Игорь Домарадский - Перевёртыш

Несмотря на все дрязги, четыре моих сотрудника по итогам Пятилетки получили Правительственные награды. Сообщив об этом, Ураков, добавил "ложку дегтя в бочку с мёдом", сказав, что пока "награждать — то было не за что и поэтому награждение следует рассматривать как аванс". Справедливости ради, здесь уместно отметить, что в числе награжденных должен был бы быть и Ряпис, вклад которого в получение штаммов нельзя не дооценивать. Но, к несчастью, незадолго до этого ему пришлось уехать из Оболенска в связи с тяжелой болезнью, а затем и смертью дочери. Поскольку Ряпис был моим учеником, нелюбовь директора ко мне отразилась и на нём. Воспользовавшись возможностями, которые представлял Режим, Ураков тут же вычеркнул Ряписа изо всех работ. Что касается меня, то по итогам предыдущей пятилетки за "заслуги в деле развития молекулярной биологии и генетики" орденом "Дружба народов" я был награжден в 1981 году (поскольку Указ Президиума Верховного Совета был секретным, точной формулировки я не знаю). Интересный факт: из-за сложных отношений с начальством мне дали один из наименее престижных орденов, а теперь он оказался чуть ли не единственным, который продолжает котироваться! Еще одним парадоксом явилось награждение меня именно орденом "Дружба народов", по статусу выдававшимся за "укрепление мира", чем по роду моей основной деятельности я в общем-то не должен был заниматься!

Закат

Vivere militare est (Сенека)

Жить — это значит бороться

Может быть, я слишком много уделяю внимания особе Уракова, но без этого трудно понять весь ход событий, так как в таком закрытом городке, как Оболенск, от людей, подобных Уракову тогда зависело все (изменилось ли что-либо сейчас, я просто не знаю). Ведь каждый из них был "царь, Бог и воинский начальник". Без них не решался ни один вопрос, будь — то бытовой (квартиры, распределение машин, дачных участков и пр.)), научный, режимный и даже партийный. Пока наверху они кому-нибудь не насолили, а это случалось редко, справиться с ними никто не мог, включая местное партийное начальство. Интересно поэтому, как Ураков решал свои вопросы на партийных собраниях. Поскольку допущенных к секретным делам на них было мало (из 500 с лишним присутствующих примерно десятка три) и среди коммунистов преобладали строители и работяги, все говорилось эзоповским языком, особенно, если речь шла об итогах научной работы. Например, о якобы разработанных новых вакцинах или методах лечения опасных болезней, о чём я уже писал. Поэтому директор всегда имел большой численный перевес. То же было на всяких "партийных активах", общих собраниях коллектива. Споры и скандалы, если и возникали, то в основном по бытовым, чаще квартирным вопросам.

Если кто-то подумал, что история с Анисимовым была забыта, то глубоко ошибается. Несмотря на то, что вроде бы правда восторжествовала и работа стала налаживаться, обстановка не разрядилась. Мелочные придирки и интриги продолжались. Теперь уже все события привязывались к новому корпусу (основному), для сдачи которого требовалась масса всяких инструкций. Стремясь ускорить события, Ураков не брезговал никакими средствами, сплошь да рядом заставляя составлять "липовые" документы для Саннадзора. В Организации п/я А-1063 об этом знали, но смотрели "сквозь пальцы", так как окончание строительства первой очереди ВНИИ МП сильно затянулось, а наверху требовали рапорт о его завершении. Возражать или спорить было бесполезно, хотя спешка в таком важном деле грозила неприятностями. И они не заставили себя долго ждать: появились случаи внутри лабораторных заражений, к счастью не имевшие серьезных последствий, и не связанные с моими "подразделениями".

Так в трудах и заботах с событий, связанных с Анисимовым, прошло больше года. И тут неожиданно снова грянул гром. Непосредственным поводом для этого послужили очередные выборы в АМН. Моими постоянными конкурентами на выборах были Огарков и Воробьев, хотя членами корреспондентами они оба стали совсем недавно (последний лишь за два года до этого). К тому же у обоих почти не было открытых работ. Ставка делалась на огромные связи, укреплению которых помогало их высокое номенклатурное положение. Замечу, что в это время "специальных" мест по линии Проблемы при выборах членов АМН и не давали (или я не знал об этом).

Вернувшись как-то во вторник из Москвы, я узнал, что накануне состоялось заседание НТС, на котором по предложению директора на вакансии действительных членов АМН единогласно были выдвинуты Огарков и Воробьев (обо мне и речь не поднималась). Однако выдвижение нужно было и мне. Поэтому вопрос был включен в повестку дня очередного НТС, в чем отказать мне не могли, но Ураков воспользовался этим, чтобы свести со мной счеты и избавить своих собратьев по "оружию" от конкурента. Зачитав "коллегам" мое заявление, он высказал сомнения в моих научных заслугах, напомнил о "деле со штаммами" и без обсуждения поставил вопрос на голосование. Вопреки здравому смыслу и несмотря на явную подтасовку фактов, решение "коллегии в этом случае оказалось единодушным: выдвижения я не заслужил. Была состряпана и соответствующая характеристика, подписанная "треугольником" — директором, секретарем партийного бюро и председателем месткома (тогда без этого дела в Академии не рассматривались). В ней, наряду утверждением, что "за четыре с половиной года работы во ВНИИ ПМ т. Домарадский не проявил необходимых для руководителя такого ранга организационных способностей", указывалось также, что "в деятельности т. Домарадского имели случаи преувеличения и искажения результатов научных исследований.

Абсурдность действий Уракова была настолько очевидна, что Начальник Организации п/я А-1063, кстати недолюбливавший моих конкурентов, выдал мне новую характеристику, последовавшую в АМН вслед за первой.

Вскоре состоялись выборы, на которых никто из нас троих в академики не прошёл и место пропало!

Все это переполнило чашу терпения и я решил пойти "ва-банк".

Тогда по линии Политбюро нас курировал Зайков, к которому я обратился с пространным заявлением. В этом заявлении я попытался дать объективную картину положения во ВНИИ ПМ и обращал внимание на неудовлетворительный ход работ по выполнению соответствующих заданий, что во многом зависело, как я считал, от неблаговидной роли директора института. Подавая заявление, я в общем знал на что иду, поскольку обращение такого рода в столь высокие инстанции всегда затрагивало большой круг людей, включавший и непосредственное начальство лица, на которого была направлена жалоба. Тем самым, косвенно жалоба затрагивали и начальников. В то же время я прекрасно знал ход подобных бумаг; обычно они возвращались в соответствующие ведомства с требованием "тщательно разобраться в существе, принять меры и доложить". Однако где-то внутри теплилась надежда, что может быть дело примет другой оборот. Эта надежда зиждилась на наивной вере в силу моих научных, административных и общественных заслуг, которых действительно было не мало, а также того, что я стоял у истоков Проблемы и назначался на ряд должностей именно Политбюро. Так или иначе, но в начале я чуть было не поверил в чудо. Со мной пожелал встретиться помощник Зайкова. Как это тогда практиковалось, прием был назначен на поздний вечер. Помощник Зайкова довольно внимательно выслушал меня, но по отдельным репликам я понял, что он успел уже навести кое-какие справки. Поэтому разговор закончился ничем. "Зачем нам беспокоить по этому вопросу Льва Николаевича? (т. е. Зайкова, И. Д.) Если Вы не настаиваете, пусть в этом деле сначала разберется Ваш министр" — сказал он.