Владимир Карпенко - Щорс

— А дело за чем? — нахмурился Николай.

— Лошадей не впряжешь… Деревья. Нас-то трое.

— Поможем.

Облепили пушчонку муравьями. Взгорок в самом деле оказался удачным во всех отношениях: с седловиной на маковке, опушен орешником, а главное — господствует над покатой плешиной у речки; от мостка проглядывается далеко песчаная дорога, до опушки сосняка, за которым скрывается где-то Злынка.

Николай долго ощупывал в бинокль местность. Чем-то она его не устраивала, не поймет чем. Мосток расшвырнуть можно первым снарядом, но сама речка — не велика преграда, вброд по грудь, не глубже. Топкие берега. Это дело. Не сунешься с артиллерией, с тяжелыми пулеметами. Но у немцев есть легкие ручные пулеметы. Неизвестно, что за болота слева. Найдут в Злынке проводника… Заныло под сердцем; знает с детства за собой — тягостно переживает неизвестность. Обойдет, увидит собственными глазами всю оборону, сбегает с Ребенком на лошадях, убедится, так ли уж велики и надежны те болота.

И все же тревожил участок Квятека — по правую руку от мостка. Места посуше, лес реже, доступнее не только пехоте, но и коннице. Усиливала опасность и железная дорога, проходившая неподалеку; не удержат черниговцы, откатятся… Из бронепоезда могут полыхнуть, высадить в тыл штурмовиков.

За весь день Николай не присел. Костров разводить не разрешил — обнаружат аэропланы. Обошлись галетами и консервами. Сам тоже всухомятку, на бегу; Ребенок тянул к мельнику в замшелый домик, приткнувшийся к песчаному обрывчику у водяной мельницы.

До захода солнца облазили весь берег и лесные чащобы, где укрепилась рота Квятека. Из трех годных «максимов» два выделил сюда. Подыскивал им места, намечал на глаз ориентиры. Тут и застал его конный: Божора привез «языка».

Штаб отряда разместился в рубленой избе мельника. Зубов уже допросил пленного. Не шибко языкастый попался, но кое-что из чудовищной смеси немецко-польско-белорусских слов его сумели сложить. Слушая Зубова, Николай разглядывал немца. Одетый, обутый, ухоженный; юношеский румянец во всю щеку говорил о крепком здоровье и аппетите. Вон как уплетает из котелка. По взгляду Ребенка догадался: то самое «горячее варево», дожидавшееся его с утра. Не удержал усмешку.

— В общем-то, можно предположить, Николай Александрович, — подытоживал Зубов, — в Гомеле сосредоточивается группа войск генерала Гофмана. Называет 41-й армейский корпус. Это по меньшей мере четыре-пять дивизий. Гофман тот самый, в Брест-Литовске…

— Что заставляет их топтаться в Гомеле, не наступать? — перебил Николай, расстегивая планшет. — Ведь еще Украина…

— Добивался. Не «язык», а олух царя небесного.

Немец, перестав жевать, осмысленно прислушивался.

— Брянск, Брянск, — закивал он. — Нах Москау.

— Ишь разговорился!

Именно на Москву! Договор с Советской Россией подписали… Но войска сосредоточивают. На кратчайшем пути. Правительство России переехало в Москву. Иначе зачем собирать тут такой кулак? Наверняка не для того, чтобы раздавить нас, горстку партизанских отрядов, возле Новозыбкова. Ждут момента удобного, провокацию готовят.

— Скажешь такое… — Зубов, меняясь в лице, медленно приподымался на ноги. — Ребенок, гони его в шею! Расселся тут, понимаешь, жрет… В сарай вон, не замерзнет.

Пленный, видя перемену, живо умелся в сенцы.

Ребенок тем временем собрал на стол. Запах разогретой тушенки вызвал у Николая приступ голода; давно не испытывал такого аппетита. С остервенением откусывал шершавую житную горбушку, поддевал из банки вилкой, но мысль работала. Немцы определенно не ведают об их присутствии; разъезжают по ближним к железной дороге селам, собирают дань, какую посулила им Рада. Сам мужик не потащит из хлевка последнего кабанчика, из закрома мешок зерна. Все это немцу брать силой. Оттого фургоны порожние; набить их еще надо…

Слушая краем уха помощника, рассказывавшего, как Тимофей вынул из фургона «языка», Николаю пришло вдруг на ум — налететь на спящих немцев в Злынке. Послать всех конников. Божора справится; нагонят страху, захватят обоз. Не забывались бы, куда пришли; встречать их тут будут не хлебом-солью… А что, самому повести разведчиков? Нет, мальчишество. Утром Зубова не пустил, обозвав подобные действия командира таким же словом.

— Ребенок, Божору, — сказал он, не отрываясь от банки.

Зубов догадался, зачем понадобился драгун.

— На Злынку?

— Да.

— Божора полдня болтался в седле… И люди его уморились, — попробовал он подсунуть свою задумку. — Не лучше мне все-таки? Охотников кликну, свежих… Кто лошадью может управлять.

Не вышло и на этот раз у Зубова.

В избу ввалился драгун. Лохматая бурка забита сеном — в скирде нашел его ординарец. Щурясь заспанными глазами на кособокий огонь в лампе, выжидательно встал копной у порога.

— Долго не задержу, Божора, — Николай подошел, сбивая за спину складки под офицерским ремнем. — Обойди своих казаков, кто не спит — уложи. Лошадям задать овса. В три часа побудка. На Злынку… Места теперь знакомы. Крепки сны светом, знаешь. Задание ясно?

— Так точно, ваше… товарищ командир! — драгун сконфузился. — Спросонку это я, Николай Александрович.

— В каждом из нас немало старого. Новое еще приобретаем. Я бы и сам не прочь… с вами, — Николай хитро глянул на Зубова. — Начальник штаба не одобряет. Считает, командир должен всегда находиться на своем месте. Казаковать, говорит, не его дело.

— Верно кажет Зубов. Дозвольте идти?

— Иди.

Разговорились. Собственно, начал Зубов. Вышли из избы вслед за драгуном — проверить посты, подышать весенним ночным воздухом.

— Николай Александрович, ты дурно обо мне думаешь.

— С чего взял?

— Представил себя на твоем месте. Я бы думал плохо…

— За откровение спасибо. Сам-то я давно уже ставлю себя на твое место.

— Нашел в чем копаться… По шапке дали из отрядных. Да и отряд-то… размолотили в пух и в прах.

— Для меня и то опыт.

— Не прибедняйся. Вижу.

— Плохо видишь. Слишком собой ты, Яков, занят. Обидой своей. Из кожи лезешь, чтобы доказать кому-то что-то… Люди не обвиняют тебя. В худшем случае сочувствуют. А я вот… учусь. Да, да. И казнишь ты сам себя. Вот с разведкой… Весь день на горло наступаешь.

Из потемок вывернулся караульный; молча засматривал в самые лица.

— Ага, командиры… Шли б, оно лучше, дрыхнуть. Кой тут в глухомани цей явится. Нешто нечистый.

И так же, как возник, исчез.

— Вот они, богом клятые партизанские порядочки.

Не произнеси Зубов этих слов, Николай завернул бы караульного — втолковал бы обязанности постового. В следующий миг он ощутил щемящее чувство стыда; как бы извиняясь перед Зубовым, продолжил оборванный караульным разговор.