Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

Да, время пулею несется, чтоб пулей сердце поразить.

Ну, что ж, сегодня светит солнце,

И надо жить, и стоит жить...

Не знаю, сколько мне осталось до точки той,

до тупика.

Известно, есть на свете старость, есть обреченность старика.

Но не затем я поднял к бою кулак с отточенным пером, прийти чтоб к вечному покою покорным, сытым старичком.

Дел впереди -

край непочатый!

Осуществить хотя бы треть...

Нет, я - не рупор,

я - глашатай.

Мне не положено стареть.

А вот о чем думал он в другой день рождения:

Я отмечаю день рожденья своей рифмованной строкой.

Года - не к старости ступени и не дорога на покой.

Года - ступени восхожденья к мечте от суеты мирской, реки извечное теченье меж берегов в простор морской, полет не в темень, а к свеченью!..

А иначе

к чему рожденье?

А слава «Бухенвальдского набата» все это время ширилась и росла. Вот уже на гастролях в Париже Артур Эйзен, как рассказала мне его супруга, трижды на «бис» поет замечательную песню. Приехал на гастроли в Москву хор «Поющие голоса Японии».

Я это надолго запомню: концертные два часа - в Москве звучат «Японии поющие голоса»...

И вдруг - загудел над нами «Бухенвальдский набат».

И снова безвинно сожженные строились к ряду ряд...

Слова, в России рожденные, японцы, как клятву, твердят.

У них кулаки сжимаются, поют, сурово застыв.

Как эхо, в сердцах отзывается первый атомный взрыв: и небо на части расколото, и жадная тризна огня, и в прах Хиросима измолота, и ночь - среди белого дня...

Никем, кроме домашних, близких, не замеченное и потому никем и не отмеченное, прошло шестидесятилетие поэта Ал. Соболева. Нестихающим праздником была для него слава песни, самым дорогим подарком каждого дня, в том числе и дня рождения. Власти и братья-писатели единодушно промолчали по поводу очередной круглой даты поэта. Знали они, что делают ему больно? А как же! Но в этом-то и состояла для них вся прелесть момента; их маниакальная озлобленность против Ал. Соболева подпитывалась стойкой популярностью «Бухенвальдского набата». Навечным казалось его присутствие в жизни общества, он не смолкал. Соразмерно не убывала и исходившая из его успеха нетерпимость к его автору.

Как чувствовал себя Ал. Соболев в день шестидесятилетия? Я могла бы привести две бодрые, жизнеутверждающие строфы, которыми он обозначил свой очередной юбилей. Теперь - раньше этого не замечала - что-то мешает мне поверить спокойной легкости их содержания. Ведь положение его было более чем тяжелое: его не печатали, о нем молчали, к шестидесятилетию оформилось и уже не изменялось до конца дней статус-кво поэта Ал. Соболева: полная безвестность автора при международной известности его творения. Правда, с комическими, невероятными, анекдотичными, иначе не назовешь, «противовесами». Как-то раз в Озёрах тихим солнечным предвечерьем мы с Александром Владимировичем возвращались с прогулки. Дорога-тропинка шла мимо ряда окраинных домов. Еще издали увидели сидящую на придорожной скамейке женщину, стоящего рядом с ней мужчину, поглядывавшего в нашу сторону, в котором Александр Владимирович узнал знакомого рыбака. («Я рыбачком прослыл в округе, в озерном голубом краю...») Вероятно, рыбак сказал женщине, кто к ним приближается, потому что, когда мы поравнялись с беседующими, женщина поднялась со скамейки и стала креститься, отвешивая Александру Владимировичу поклоны в пояс... Сильно его смутила, а меня рассмешила. Он торопливо прошел мимо - растерялся.

Вот так: ледяная неприязнь верхов, обжигающий душ признания простых людей. Закалка... В той ситуации даже полезная.

Возвращаюсь к его шестидесятилетию. Все-таки в тот год, в тот день не дано было мне постичь глубину его переживаний, волнений души. Он ли помешал, заслонившись внешней беспечностью, я ли сплоховала - не сумела разглядеть внутренней бури, - не знаю. Может быть, он сам поможет мне и вам понять, что творилось с ним тогда, что прятал он (мне интуиция подсказывала) под маской самообладания. Он, я уже говорила, никогда не лгал в стихах, как в исповедальне. Без насилия над собой. До конца искренне.

В ожидании шестидесятилетия:

Живу.

Дышу шестидесятым маем.

То тяжко мне, а то легко в груди.

Я знаю, но никак не понимаю, что молодость осталась позади.

Когда?

На перекрестке, повороте - никак не вспомню, где расстался с ней. Наверно, в час ночной

незримый кто-то в телеге жизни подменил коней.

И вместо норовистых, жарких, резвых, полушальных,

встающих на дыбы, телегу катит пара очень трезвых... Куда? Вперед, по колее судьбы.

Вперед не к лету,

в край - осенний хмурый, где небо ниже, листья все рыжей...

Ползут колеса. Не мелькают спицы... За метром метры - роковой маршрут. Нет, в пустоте я не ищу опоры, но не хочу ползти до той поры.

Я поверну коней. Пусть тянут в гору.

А там - во весь опор пущу с горы!

...Пускай несутся кони, словно черти, быть может, не доеду - разобьюсь...

Я не боюсь

ни скоростей, ни смерти. Я старости плетущейся боюсь.

Или вот такие строки:

.. .К закату лето. Скоро грянет осень.

А я молчу, как будто занемог, как будто душу запер на замок и навсегда стихи писать забросил...

Это тоже перед шестидесятилетием:

Как хорошо идти тропою прямой и твердой, как гранит.

Как просто, смешанным с толпою, шагать, куда вожак велит, сидеть в ненастье под навесом, пережидать буран в дому, болтать цитатами из прессы и не перечить никому...

Себе не созидаю рая, а там - хоть не расти трава.

Я не желаю попугаем чужие повторять слова.

Давно пошел шестой десяток, и поуняться бы мне честь.

Но весь, от головы до пяток, каким я был, таков и есть...

Он посчитал свое шестидесятилетие августом жизни:

Покуда упруг еще парус и руль подчинен молодцу.

А все-таки августом август, и лето подходит к концу.

Еще леденящие ветры его не согнули в дугу...

И зеленью кованой ветви звенят на могучем дубу...

Но видишь, незваная проседь морозцем виски порошит.

Но слышишь, как рыжая осень извечной дорогой спешит?

Мечтается так, как мечталось,

Пчела собирает пыльцу.

А все-таки августом август, и лето подходит к концу.

И как продолжение предыдущих мыслей - самопоздравление с шестидесятилетием:

Еще листвою шелестят зеленые сады.

Мне нынче ровно шестьдесят, но в этом нет беды.

Не старческой тоской объят - душой и мыслью свеж.

Мне - шестьдесят.

И значит, взят еще один рубеж.

В любом случае, это - монолог сильного человека. А учитывая его положение изгоя в стране коммунистической диктатуры - сильного трижды. Такая вот новоявленная «Золушка» в компартийном исполнении, с иезуитским рисунком. В дополнение к антисемитскому.