Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным

— Целую неделю он ежевечерне стоял тут, как сейчас, — прошептала Мэри.

Я велела Мэри подождать. Надев пальто поверх ночного костюма, я бесшумно выбежала из дому, прямо к тому месту, где стоял Генрих Тоде.

— Мой дорогой, верный друг, — сказала я, — неужели ты меня так любишь?

— Да, да, — запинаясь пробормотал он.

Я взяла его за руку и тихо повела по лестнице в виллу. Внезапно Тоде наклонился и стал целовать меня в глаза, в лоб, но в его поцелуях не было ничего от земной страсти. Трудно поверить, однако и это правда, что ни этой ночью, когда мы расстались лишь на рассвете, ни в одну из следующих, когда Тоде приходил на виллу, он не сделал ни единого жеста грубого насилия.

Каждую ночь Тоде приходил в охотничий домик. Он никогда не ласкал меня как любовник, никогда не пытался даже коснуться меня, хотя я знала, что каждый удар моего сердца принадлежит только ему. Чувства, о существовании которых я прежде не знала, пробуждались под взглядом его глаз.

С блеском тех часов, когда Тоде беседовал со мной об искусстве, я могу сравнить лишь беседы с Габриэлем д’Аннунцио. Тоде кое в чем походил на Габриэля д’Аннунцио. Он был небольшого роста, с широким ртом и странными зелеными глазами.

Глава шестнадцатая

В бытность мою в Лондоне я прочитала в Британском музее произведения Эрнста Геккеля в английском переводе. На меня произвела глубокое впечатление его прозрачная и ясная изобразительная манера. Я написала ему письмо с изъявлением благодарности за удовольствие, полученное мною от его книг. В этом письме, должно быть, содержалось нечто, что привлекло его внимание, ибо впоследствии, когда я танцевала в Берлине, он прислал мне ответ.

За свои откровенные речи Эрнст Геккель в то время был сослан кайзером и не мог приехать в Берлин, но наша переписка продолжалась, и, когда я жила в Байрейте, я написала ему письмо с просьбой навестить меня и присутствовать на премьере.

Как-то дождливым утром я наняла парную открытую карету, — тогда еще не было автомобилей, — и поехала на вокзал встречать Эрнста Геккеля. И вот великий человек вышел из поезда. Несмотря на то, что ему было свыше шестидесяти лет, он обладал великолепной, атлетической фигурой. Его борода и волосы были седыми. На нем был странный, мешковатый костюм, а в руках он держал дорожный мешок. Мы никогда еще не встречались, но сразу узнали друг друга. Он тут же обнял меня своими большими руками, и мое лицо оказалось в его бороде. Все его существо распространяло прекрасный аромат здоровья, силы и ума, если только можно говорить об аромате ума.

Мы отправились в охотничий домик, где для него заранее приготовили комнату, убрав ее цветами. Затем я кинулась на виллу Ванфрид, чтобы сообщить фрау Козиме приятную весть о приезде ко мне в гости Эрнста Геккеля, который придет слушать «Парсифаля». К моему удивлению, эта новость была встречена в высшей степени холодно. Я не сообразила, что распятие над постелью фрау Козимы и четки, висящие на ночном столике, являлись не только украшениями. В самом деле, она была глубоко верующей католичкой, посещающей церковь. Человек, написавший «Историю вселенной» и являвшийся величайшим иконоборцем со времени Чарлза Дарвина, теории которого он поддерживал, не мог встретить теплого приема на вилле Ванфрид. С простодушием и прямолинейностью я распространялась о величии Геккеля и моем преклонении перед ним. Фрау Козима с неохотой предоставила мне для него место, которого я домогалась в Вагнеровской ложе. Я была довольно близким ее другом, и она не могла мне отказать.

В этот день я прогуливалась в течение антракта перед изумленными зрителями в своей греческой тунике с обнаженными до колен ногами, рука об руку с Геккелем, седая голова которого возвышалась над толпой.

Геккель оставался вполне спокойным во время представления «Парсифаля». До самого третьего акта я не понимала, что все эти мистические страсти не доходили до него. Его ум был сугубо научного склада, и легенды его не впечатляли.

Ввиду того, что он не получил приглашения на обед или на чествование на вилле Ванфрид, я сама решила устроить праздник в честь Эрнста Геккеля. Пригласила изумительное собрание людей, начиная от болгарского короля Фердинанда, посетившего в то время Байрейт, и принцессы Саксо-Мейнингенской, сестры кайзера, и кончая княгиней Анри Рейсс, Гумпердинком, Генрихом Тоде и т. д.

Я произнесла речь, восхваляя величие Геккеля, а затем протанцевала в его честь. Геккель сделал замечания о моем танце, уподобляя его остальным универсальным истинам природы, сказал, что он является выражением монизма, происходит из одного источника с ним и эволюционирует в одном направлении. Затем пел фон Барри, знаменитый тенор. Мы поужинали. Геккель вел себя с мальчишеской живостью. Мы пировали, пили и пели до утра.

Несмотря на это, Геккель на следующий день, как и каждое утро в течение своего пребывания в Байрейте, встал с восходом солнца. Он обычно заходил ко мне в комнату и приглашал меня на прогулку с ним к вершине горы, к чему, признаюсь, я не питала особой охоты. Тем не менее эти прогулки были чудесны. Геккель сопровождал комментариями каждый встречный камень, каждое дерево, каждый геологический пласт земли.

Наконец, добравшись до вершины, он застывал на ней, как человек, восторженно и одобрительно осматривающий творения природы. На спине он носил мольберт и ящик с красками, делал множество набросков с высокоствольных деревьев и каменных наслоений гор. Хотя он был прекрасным художником, его творчеству все же недоставало воображения артиста. Я не хочу этим сказать, что Эрнст Геккель не умел ценить искусство, просто для него оно было проявлением естественной эволюции. Когда я, по обыкновению, рассказывала о нашем восторге перед Парфеноном, его больше интересовало качество мрамора, из какого пласта и с какого склона горы Пантикул он был добыт, нежели мое восхваление творения Фидия.

На вилле Ванфрид я встретила нескольких молодых офицеров, которые пригласили меня совершать с ними по утрам прогулки верхом. Я садилась в седло в своей греческой тунике и сандалиях, с обнаженными ногами и кудрями, развевающимися по ветру. Так как охотничий домик отстоял на некотором расстоянии от Вагнеровского театра, то я купила лошадь у одного из офицеров. Это была офицерская лошадь, привыкшая к шпорам, и ею было очень трудно управлять. Очутившись наедине со мной, она пустилась на различнейшие причуды, — она останавливалась по дороге возле каждого кабака, где обычно пьянствовали офицеры, и стояла как вкопанная, отказываясь сдвинуться с места, пока товарищи ее прежнего владельца со смехом не выходили из кабака.