Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

Письмо с неоконченными стихами было написано на плохонькой, вроде оберточной, бумаге:

Мы стоим с тобой в обнимку возле Сены,

как статисты в глубине парижской сцены,

очень скромно, натурально, без прикрас…

Что-то вечное проходит мимо нас.

Расстаёмся мы где надо и не надо —

на вокзалах и в окопах Сталинграда,

на минутку и на веки, и не раз…

Что-то вечное проходит мимо нас.

«Остальное придумается потом, потому что стихи, суки, не пишутся. Обнимаю тебя. Всем мои поцелуи. Булат».

Из полнокровной дивизии советских писателей хорошо если можно было набрать сотню-другую нелицемерных, сказал как-то Вика. Писали эти люди о чём угодно, но старались всеми силами не врать по-холуйски.

И Некрасов, и Окуджава были в их числе.

Когда я как-то сказал им с Булатом, что их творчество очень схоже, Вика чуточку смущённо воскликнул:

– Ты придворный льстец, пащенок! Он лучше! Я никогда не дотягивался, как Булат, до исторических романов!

Булат улыбался и пил вино.

Мне и вправду кажется, что некрасовская проза – очерки, зарисовки и рассказы – по плавности и изяществу напоминает стиль прозы и даже песен Окуджавы. Без напыщенности, без пыли в глаза, хотя, бывает, с нотками пафоса. Иногда чуть кокетничая. Оба они прекрасным языком, по-человечески рассказывали и об обыденном, и о необыкновенном, и даже о вещах невероятных.

Вика писал о людях, городах, странах. Вспоминал музеи, пляжи, архитектуру и выпивки. Булат поэтически описывал горести, радости, любовь, грусть, молодость… Оба писали о войне, о друзьях, о надеждах…

Оба счастливым образом почти не осквернились фуфлом социалистического реализма.

В день моего рождения 1981 года я зашёл к Вике в кабинет и ударил челом. Просто необходимо умолить Булата на сегодняшний вечер! Он ведь в Париже, звонил уже не раз, всё равно собирается прийти. Так пусть уж придёт на праздник, вот ахнут-то все друзья-приятели!

Булат на удивление с охотой согласился, только его, мол, надо забрать из гостиницы.

Гостиничный номер поэта экзотически благоухал. Громадное блюдо с исполинской пирамидой из заморских фруктов и марципанов занимало полкомнаты. Это был презент от мадам Мартини, владелицы всего ночного Парижа, в том числе и ресторана «Распутин», скандально прославленного своими ценами. Булат решил довести эту парижскую фруктовую феерию до своей московской провинции.

– Какая Москва! – возопил В.П. – Витька именинник, у него гости уже сидят, давай их поразим!

Булат поколебался и, поглядев на меня, заулыбался:

– Раз у Витьки гости, никуда не денешься! Забираем эти плоды Эдема!

Гитарой запастись мы сразу не додумались, поэтому Булат отдыхал от песен, беседуя с наиболее почтенной публикой – Натальей Михайловной Ниссен и Наташей Тенце.

– Вначале, когда был помоложе, – пошучивал Булат, – я очень хотел за границу, но меня не пускали. А потом уже я хотеть перестал, но меня заставляют ездить. И мы с Рихтером, по сути, единственные, кто зарабатывает для Союза валюту!

Пьяненькая компания долго не решалась притронуться к фруктам, но когда робость побороли, их размели в мгновение ока…

Несколько лет спустя поутру к нам зашёл Виктор Платонович и достал из кармана куртки «Огонёк».

Эффектным жестом шлёпнул журнал на стол.

– Любуйтесь! Нашего Булата пропечатали!

Обложку «Огонька» украшала четырехфигурная композиция из самых знаменитых поэтов Союза.

Цветной групповой портрет – Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский и, чуть с краю, Б. Окуджава. Идущие по заснеженной улице дачного посёлка. Первые трое облачены в модельные импортные дублёнки, и один из них увенчан, как рында, высоким убором из куньего, полагаю, меха. В их позах чувствуется достоинство и проскальзывает озабоченность о судьбе Родины. Булат же, в курточке и кепочке, пристроился рядом с этими великолепными щёголями.

– Вы посмотрите! – возбужденно тыкал нам фотографию В.П. – Гляньте на нашего Булатика, разве это советский поэт?! Просто замухрышка!

Ещё поохал, с нежностью разглядывая Окуджаву. Тут же бросился к телефону и отчитал поэта, мол, все люди как люди, а ты выглядишь водопроводчиком!

Булат смеялся, довольный звонком, и они долго прохаживались по московским знакомым и болтали о всякой писательской чепухе. Вика сиял, как всегда после разговора с Окуджавой…

Каждый раз, когда мы с Милой хотели что-нибудь купить Булату или его жене Оле на память о Париже, он говорил мне:

– Да что вы, Витя! Я же богатый человек! У меня море денег! Я всё могу купить!

Оля была очень экономной в магазинах, берегла валюту, но от подарков Милы тоже всегда отказывалась. Деликатнейшие люди!

Позже Некрасов открыл нам глаза. Оказывается, Окуджава к тому же страшно стеснялся вагонного проводника: чтó тот подумает, увидев несколько чемоданов!

Где-то в 1977 году в Париж приехала большая группа советских поэтов. Устроили поэтический вечер. Евгений Евтушенко, Константин Симонов, ещё пяток поэтических светочей и светлячков. И Булат Окуджава.

Зал был забит. Много парижан, много русских эмигрантов и тьма работников советского посольства. Поэты сидели на сцене и выступали по очереди. Всем обильно хлопали, для некоторых даже вставали. После своего выступления Булат тут же спустился со сцены и начал пробираться к сидевшему в зале Некрасову. Все головы повернулись в его сторону.

На глазах всего зала Булат расцеловался с отщепенцем Виктором Некрасовым!

У поэтов на сцене были неподвижные лица плюшевых мишек, а посольский персонал суетливо зашушукался.

На следующее утро мне было велено привезти Булата к нам в гости. Раненько подъехав к гостинице на площади Республики, я застал его в вестибюле с кем-то болтающим. Булат громко меня поприветствовал, подозвал и представил своим собеседникам.

Чуть в отдалении стоял Евтушенко, задумчиво смотрел в сторону, может быть, действительно не видя нас с Булатом.

– Познакомься, это Женя Евтушенко! – подтащив меня к поэту, сказал Булат, чтоб сделать мне приятное.

– Мы знакомы, – почтительно сказал я, – вы, наверное, просто не помните…

– Ах да, конечно! – чуть встревожился Евтушенко. – Мы виделись у меня на даче, как же, помню…

Булат полуобнял меня, объявил всем, что мы торопимся, сделал ручкой советской делегации, и мы ушли.

– И что, Женя больше ничего не сказал? – удивился Некрасов моему рассказу. – Не спросил ни обо мне, ни о Галке? Странно… Хотя бы позвонил…

Дома, на улице Лабрюйер, мама решила извиниться перед Булатом за скудость стола, не было, мол, времени приготовить, ты, мол, Булатик, уж не слишком ворчи.

– Стоп! Стоп! Стоп! – сказал Булат.

Все замолчали, и он, чуть наклонившись над столом, оглядел не слишком обильную снедь. Вот такой колбасы в Москве нет уже лет пять, говорил он, указывая пальцем на тарелки, этого сыра вообще никогда не было, а сёмгу у нас едят только миллионеры в фильмах.