Адель Алексеева - Солнце в день морозный (Кустодиев)

Кустодиев прищурился, как бы оценивая его степень восприятия, ответил:

— Эта «гражданочка», как вы выразились, моя жена. Я писал ее в четыре сеанса, по три часа приблизительно каждый. А до этого «писал» ее всю жизнь, то есть наблюдал.

— Ясно. А вот эту картину сколько рисовали? — Он заинтересовался "Степаном Разиным".

— Это "Степан Разин". Его я писал четырнадцать дней, а думал о нем еще с детства, с астраханских времен.

— Так, значится, Стенька Разин. Хорошо вы рисуете революционные картинки. Вот раздавим мировую гидру контрреволюции — тогда начнется совсем прекрасная жизнь, праздник всем художникам будет. Ну, извиняйте, мы пойдем…

Матрос осторожно взял руку художника своей огромной ручищей, посмотрел на нее с удивлением, словно на фарфоровую статуэтку, бережно пожал и отдал честь. Вслед за ним и остальные козырнули и пошли, ступая на носки.

В передней они столкнулись с Юлией Евстафьев-ной, которая только что открыла дверь. При виде такого количества людей в доме она побледнела.

— Она, как есть на картине! — ахнул молодой.

— Точно, — подтвердил русобородый. И протянул руку: — Разрешите пожать ручку жене пролетарского художника.

Юлия Евстафьевна взглянула на мужа, и улыбка медленно разгладила ее лицо…

Кузнец.

Когда ушли моряки-красногвардейцы, Кустодиев с воодушевлением заговорил:

— Ты знаешь, Юля, не могу избавиться от впечатления, что я когда-то знал этого великана с чубом. Был у нас парнишка в духовном училище, в Астрахани, по фамилии Кучерявый. До чего похож! Он бежал когда-то из училища. Из того бы тоже вышел бунтарь…

А Юлия Евстафьевна волновалась по поводу охотничьего ружья: они ничего не сказали? И не спросили? Не искали?

— Что ты, мамочка, — отвечал сын, — они так заинтересовались папиными картинами, что ничего не спрашивали про оружие.

Юлия Евстафьевна с облегчением вздохнула и принялась хлопотать об ужине: дело шло к вечеру.

А ночью мысли о матросах-красногвардейцах в голове Кустодиева как-то странно перемешались с двенадцатью апостолами Блока. Только вместо блоковского Христа "с белым венчиком из роз" в памяти вставал матрос с черным чубом. И еще — алый флаг, панно на Каменноостровском, увеличился до огромных размеров, он был как ветер. "Это — ветер с красным флагом разыгрался впереди…". "Край неба распорот, переулки горят".

…Пройдет время, и в альбоме появятся зарисовки "красного призрака" гигантской фигуры, шагающей через дома и улицы. Сначала это будет крестьянин, потом солдат с лицом крестьянина, и наконец — рабочий с лицом русобородого крестьянина. Алый стяг распластается по зеленоватому небу.

Улица будет по-кустодиевски солнечная и снежная. Голубые тени в борении с солнцем придадут ей праздничность. Алый стяг, как огонь, как река из крови, как вихрь, как ветер, придаст картине движение, такое же неумолимое, как шаг большевика…

Самая любимая картина

Стояла долгая военная зима.

Мариинский театр топить было нечем.

Но зритель требовал зрзлищ, и театр каждый вечер наполнялся звуками "Лебединого озера", «Демона», "Валькирии"…

Рабочие с окраин, солдаты из окопов, моряки с крейсеров сидели в голубых бархатных креслах, не снимая верхней одежды.

Зимой 1920 года было решено поставить оперу "Вражья сила". Шаляпин режиссер спектакля и исполнитель партии Еремки — предложил оформление к спектаклю заказать Кустодиеву. Кому же еще? Он, можно сказать, "Островский в живописи", мастер русского пейзажа, старый театрал.

Шаляпин приехал к нему вместе с директором театра, и в течение трех часов они обсуждали характер декораций. А через неделю Борис Михайлович уже сделал черновые эскизы, от которых Федор Иванович пришел в восторг.

…Шаляпин шел. на Введенскую. Снег летел ошалело, слепил глаза. Извозчика не было, и Шаляпин чертыхался. На днях на собрании работников театра кто-то выступил за то, чтобы актеры помогали рабочим в расстановке декораций, — дескать, мол, равенство. Шаляпин, чтобы проучить таких защитников равенства, вечером, когда собралась публика и ему надо было петь Демона, сказал: "У нас равенство, сегодня Демона будет петь плотник Трофимов, а я декорациями занимался, так что петь не могу". Конечно, проучил он их хорошо, но… в душе он досадовал на себя.

Федор Иванович вошел к Кустодиеву прямо в шубе. Шумно выдохнул — белый пар остановился в холодном воздухе.

— Не жарко у вас, Борис Михайлович, не жарко. Я бы на вашем месте потребовал у местных властей дров побольше. Да, да, побольше и посуше… Небось пальцы мерзнут в работе-то? А?

— Просили уж, Федор Иванович. Нет, говорят, больше дров… — рассеянно отвечал художник, не в силах оторвать глаз от румяного лица Шаляпина, от его богатой, живописной шубы. Казалось бы, и брови незаметные, белесые, и глаза блеклые, серые (не то что у южан), а красавец! Вот кого рисовать-то! Певец этот — русский гений, и его облик должен сохраниться для потомков. А шуба! Какова шуба на нем!..

— Федор Иванович! Попозировали бы мне в этой шубе, — попросил Кустодиев.

— Ловко ли, Борис Михайлович? Шуба хорошая, да, возможно, краденая она, — пробурчал Шаляпин.

— Шутите, Федор Иванович?

— Да нет. Неделю назад получил я ее за концерт от какого-то учреждения. Денег или муки у них не было мне заплатить. Вот и предложили шубу.

— Ну а мы ее закрепим на полотне. Закрепим… Уж больно она гладкая да шелковистая.

Кустодиев взял карандаш, бумагу, принялся делать набросок, быстро и весело взглядывая на Шаляпина. Рука сразу обрела легкость в рисунке, а линии — музыкальность.

— Потерпите немножко, Федор Иванович… Чем-то вы как будто расстроены?..

Шаляпину хотелось сказать: возмущен он тем, что в театр набрали новых хористов, которые не знают музыкальной грамоты, что Ермоленко-Южина должна петь чуть ли не при нулевой температуре, что в театре масса беспорядков… Сказать все это Кустодиеву? Художнику, который работает в нетопленной мастерской? Жаловаться на тяготы жизни человеку, прикованному к коляске?

Шаляпин прокашлялся и спросил: — Хотите, спою? — и, чуть опустив глаза, запел тихо, почти не открывая рта:

Ах, ты но-очень-ка-а,Но-о-очь осе-е-ння-я-ая…

Голос звучал негромко, осторожно, точно кто-то большой ступал мягкими шагами:

Ноч-ка-а те-е-емна-ая…

Последний звук крадучись ушел куда-то, и стало тихо, как после грозы.

Карандаш замер в руке художника. Кустодиев боялся пошевелиться.