Ричард Дана - Два года на палубе

Когда вся дневная работа была закончена, мы спустились в кубрик и принялись за наш нехитрый ужин, но никто не произнес ни слова, и, несмотря на субботний вечер, никто не пел «о милашках и женах». Всех не покидало тягостное чувство. А двое наказанных лежали на своих койках и стонали от боли. Мы тоже улеглись, однако я никак не мог заснуть. Звуки, временами доносившиеся с коек пострадавших, свидетельствовали о том, что они не спят, да и как можно спать, если человек не находит себе места от боли? Тусклая раскачивающаяся лампа освещала наше убогое жилище, и мне приходили на ум разные мысли. Я не опасался, что капитан поднимет на меня руку, но не мог не думать о том, что мы находимся во власти разнузданного и самодовольного тирана; не мог не думать о той стране, куда мы попали; о продолжительности нашего плавания и полном неведении относительно сроков возвращения на родину. Как все-таки добиться правосудия для этих бедняков? Я поклялся, если только представится возможность, сделать все, дабы отомстить за обиды и облегчить страдания людей того сословия, с коими так надолго связала меня судьба.

Следующий день был воскресенье. Как обычно, с утра мы драили палубу и занимались прочими работами, а после завтрака отвезли капитана на берег, где уже скопились шкуры, привезенные накануне. Капитан велел мне оставаться на берегу около них. К вечеру, как он сказал, за ними придет шлюпка. Меня оставили одного, и я провел на холме спокойный день, обедал же вместе с тремя англичанами в их домике. К сожалению, там не оказалось книг и, поболтав с ними и побродив вокруг, я начал тяготиться бездельем. Маленький бриг, обитель столь многих наших тягот и страданий, стоял вдали, едва различимый для глаз, и, кроме него, пустынность водной глади бухты нарушал лишь небольшой безлюдный островок, совершенно лишенный растительности, представлявший собой просто округлое глинистое возвышение. Однако он не был лишен романтической привлекательности, ибо на самой его вершине были захоронены останки некоего англичанина, капитана маленького купеческого брига, который скончался во время стоянки в этом порту. Здесь, среди запустения, покоился человек, умерший и похороненный вдали от друзей и близких, и, будь это место обыкновенным кладбищем, я не видел бы во всем этом ничего примечательного, но одинокая могила удивительно гармонировала с безжизненным обликом всего окружающего. Это было единственное место в Калифорнии, произведшее на меня впечатление, не лишенное поэтичности. К тому же поговаривали, что несчастный был отравлен (никто даже не удосужился произвести расследование) и предан земле без обряда и молитвы. Как мне рассказали, помощник, который был вне себя от радости, что человек убрался с его дороги, поспешно доставил тело покойного на вершину холма и предал его земле, не произнеся ни слова молитвы.

К концу дня я уже начал озабоченно поглядывать на море и наконец заметил на воде пятнышко, которое двигалось к берегу; вскоре я различил капитанскую шлюпку. Значит, шкуры грузить не будут. На берег сошел капитан и с ним матрос, державший в руках мой бушлат и одеяло. Капитан, хотя и был в весьма мрачном настроении, спросил, есть ли у меня еда, и велел мне соорудить из шкур укрытие — мне предстояло оставаться здесь на ночь за сторожа. Я сумел улучить минуту, чтобы расспросить матроса.

— Ну, как там на бриге?

— Ничего хорошего. Каторжная работа и ни единого человеческого слова.

— Как! Вы целый день работали?

— Вот именно! Теперь у нас нет воскресений. В трюме перевернули буквально все — от носа до кормы и от ватервейса до кильсона.

Ужинать я опять пошел в дом. Были все те же бобы (они употребляются калифорнийцами в пищу постоянно, и, умело приготовленные, это лучшие бобы в мире), кофе из прожаренных зерен пшеницы да сухари. После еды англичане достали колоду замусоленных испанских карт и при свете сальной свечи сели играть в излюбленное «тридцать одно». Я оставил их и соорудил себе из шкур бивуак. Уже совсем стемнело, бриг полностью исчез из виду, и, кроме тех троих, в доме на лигу вокруг не было ни одной живой души. Койоты [22] (дикие животные, нечто среднее между лисой и волком) подняли своеобразный громкий вой, а две совы — по одной на каждом из двух отдаленных мысов, что выдавались в бухту по обе стороны холма, — по очереди подавали свой отвратительный голос. Я и раньше слышал по ночам эти гнетущие звуки, но не понимал, от кого они исходят, пока вышедший из дома человек не объяснил, что это кричит сова. Трудно представить себе среди ночного одиночества более меланхоличный и щемящий душу звук. Почти до самого утра они вели перекличку, нарушаемую лишь визгливым лаем койотов, которые подходили совсем близко к моему ночлегу, и я, естественно, не испытывал от этого большого удовольствия. Утром, еще до восхода солнца, к берегу подвалил баркас и забрал шкуры.

Мы простояли в Сан-Педро около недели, занимаясь погрузкой и другими делами, которые вошли теперь в круг наших постоянных обязанностей. Я провел на холме еще один день, но на сей раз мне посчастливилось отыскать в углу дома часть вальтер-скоттовского «Пирата», хотя, к великому огорчению, текст обрывался на самом интересном месте, и пришлось вернуться к моим береговым знакомцам, от которых я узнал много интересного про обычаи этой страны, расположение гаваней и т. п. Как мне рассказали, здешняя бухта весьма небезопасна при зюйд-остах. Шторм, заставший нас в Санта-Барбаре, бушевал здесь с такой силой, что буруны начинались за лигу от бухты, и она была сплошь покрыта пеной, а сами волны перекатывались через остров Мертвеца. Стоявшая здесь «Лагода» снялась при первых признаках опасности, и с такой поспешностью, что оставила в гавани свой баркас, стоявший на якоре. Это суденышко продержалось несколько часов, то и дело вставая на волне почти вертикально, но к вечеру лопнул якорный канат, и баркас вышвырнуло далеко на береговой песок.

На «Пилигриме» все шло по заведенному порядку, каждый старался держаться как можно незаметнее, однако нашему душевному равновесию, по всей очевидности, подошел конец. «У каждой собаки свой праздник, наступит и мой черед» — это и подобные изречения можно было услышать время от времени, но никто не заговаривал даже о приблизительном сроке возвращения, а если кто-нибудь из матросов и вспоминал Бостон, ему неизменно отвечали: «Бостон? Да если тебе вообще доведется увидеть его, можешь считать себя счастливчиком. Уж лучше зашейся в парусину, не забудь пару железяк в ноги — и становись-ка на мертвый якорь в этой Калифорнии!» Или еще что-нибудь в этом роде: «Пока доберешься до Бостона, шкуры протрут тебе плешь, все жалованье уйдет на одежду, и для парика не останется и цента».