Давид Каган - Расскажи живым

— Адрес моих не потеряли?

— Цел! — Михаил прижимает, ладонь к карману гимнастерки. — А мой?

Я зашил в брюки несколько адресов самых близких товарищей. Здесь и адрес Баранова, вернее, адрес его матери в Соликамске, написанный им самим на клочке бумаги.

Крепко обнялись. Нужные слова не идут на язык, с минуту молча вглядываемся друг в друга.

— Будьте здоровы, Михаил Прокопьевич! Спасибо за все!

— Спасибо вам! Может, еще встретимся!

Медицинская комиссия работает каждый день. На площади лагеря стоит стол, здесь усаживаются немецкий врач, несколько чинов из комендатуры, секретарь. Пленные раздеваются далеко от стола (немцы боятся насекомых) и, голые, один за другим подходят к комиссии. Определяют, на какие работы годен. Холодно, немцы сидят в шинелях. Чтобы немного сохранить тепло, заключенные переминаются с ноги на ногу, скрещивают руки на груди. Врачу это не нравится, он то и дело кричит:

— Achtung![16]

Забрали и Яшу. Врач не стал его осматривать. Заметив в карточке отметку «Feldscher», он махнул рукой: «Gut! Gut!»

Не успев снять гимнастерку, Горбунов, снова натянул ее и отошел в сторону. Если бы его раздели, то увидели бы костлявое тело с едва заметными мускулами, запавшую грудь под торчащими ключицами, — может и не поторопились бы зачислить в команду на отправку.

— Почему ты не объяснил, что болен? — спрашиваю у Яши, когда, он пришел проститься и сел ко мне, на нары. — Пусть осмотрят, увидят, что для транспорта не годишься.

— Кому скажешь? Кто послушает?

— Да хотя бы попробовал.

— Бесполезно!

В наш барак часто заглядывают из соседних блоков, хотят узнать от нас, гродненских, что-нибудь новое — все-таки Гродно ближе к своим, к востоку. Кто-то сообщил, что медиков и больных из Гродно собираются отправить в Хорощ. Что такое хорощский лагерь — ни кто не знает толком.

В дощатом бараке холодно. Он почти пустой, группа врачей и фельдшеров занимает нары в одном углу. Печку не топят — нечем. Лагерь пустеет — увозят на работы в Германию. У немцев большая нужда в людях, не хватает и металла. Оставшиеся на территории лагеря два советских танка разрезают автогеном. У обоих разбиты гусеницы, они стоят наклонившись друг к другу. Как двое раненых, оставшихся на поле боя — советуются, а может, прощаются... Больно смотреть, как режут их струей огня. Будто живых.

С каждым днем все холодней. По утрам колючая проволока покрыта инеем. За оградой — насыпь железной дороги, а дальше, до самого горизонта, ровное поле. Там заманчивая свобода. Она гипнотизирует. Немного надо, чтоб броситься на ограду, перелезть — и нет ни лагеря, ни пулеметных вышек!

«Не приближайся к проволоке! — мысленно одергиваю себя. — Вон часовой подходит!»

Двадцать четвертого сентября команда:

— Выходи на отправку!

Приказано садиться в машины на дно кузова. Из-за высоких бортов не увидишь, куда повезут. Последними залезают конвоиры. Тесно, Иванов приподнялся, но конвоир ударил его автоматом по плечу:

— Ruhig![17]

Час езды по шоссе — и машины сбавляют скорость. Впереди группа кирпичных зданий. Короткая остановка у шлагбаума. Распахиваются высокие ворота, обвитые колючей проволокой, въезжаем в них, как в раскрытую пасть. Двух- и трехэтажные корпуса не то фабричного, не то тюремного вида. Проволочные заграждения кажутся более неприступными, чем в других лагерях. За оградой, с правой стороны лагеря — болотистая равнинная местность, слева — какое-то селение.

Уже в наступившей темноте врачей и больных распределили по корпусам. Круглов, Каплан и я попали в туберкулезный корпус. Он двухэтажный, вблизи ограды. За тремя рядами проволоки (первый ряд предупредительный, низкий) ходят часовые. Все же ограда близка! — и чувство смутной надежды коснулось души. Встретил нас невысокий человек в длинной, не по росту, шинели, с частыми рябинками на еще молодом, с ранними морщинами лице, назвал себя фельдшером Протасовым. На лице вымученная улыбка, а в глазах давняя тоска. Отвел на второй этаж, в маленькую пустую комнату. От него мы узнали историю хорощского лагеря. Рядом с лагерем — местечко Хорощ (когда подъезжали — с левой стороны виднелись кресты костела и церкви). Почему-то именно здесь, в болотистой, нездоровой местности, вдали от железной дороги, польские власти решили построить психиатрическую больницу. Больница была самая крупная в Польше, со своей котельной и небольшой электростанцией, с подсобным хозяйством. Богатые люди имели возможность для своих больных родственников нанимать отдельные комнаты, отдельный персонал. В тридцать девятом году, когда Германия напала на Польшу, часть больных забрали домой, других взяли к себе жалостливые люди из окрестных деревень. Остальных поместили в два дома, стоящих в некотором отдалении и огороженных забором. В 1941 году, оккупировав Белостокскую область, немцы и в Хороще установили «новый порядок», а территорию больничного городка обнесли колючей проволокой, поставили пулеметные вышки. Сюда стали пригонять военнопленных, партию за партией, а затем отправляли дальше, на запад.

— Я здесь сыпняком болел, чуть не окочурился, — произнес Протасов, заканчивая рассказ. — А сейчас туберкулеза жду, он пострашнее сыпняка.

Утром распределили палаты. Я иду к больным первого этажа. В палатах — два ряда деревянных нар, цементный пол, влажный от недавнего мытья. Воздух густо насыщен сыростью, крепким запахом хлорной извести. Открыть форточку нельзя: холодно.

— Почему пол мокрый? — спрашиваю у фельдшера.

— Начальство требует. Если пол сухой — санитар будет отвечать.

Туберкулезным больным категорически запрещается выходить на прогулку. Двери запираются на ключ.

— Кто приказал?

— Самое строгое распоряжение Губера, начальника лагеря. Если кто из немцев или полицаев увидит наших больных на дворе — изобьют и меня, и вас.

Все условия, чтобы люди умирали. Ни еды, ни воздуха.

Осмотр начали с самых тяжелых. Из них двое лежат рядом, у одного кровохаркание, а второй — с водянкой живота.

Вечером вместе с Кругловым и Протасовым вышли посмотреть лагерь. С восточной стороны, на расстоянии в полкилометра, видны зады местечка Хорощ: огороды, пуни[18]. На окраине местечка возвышается треугольная крыша костела, дальше, в центре — церковь. С запада — не то луг, не то непаханное поле, серый туман клубится над ним. С южной стороны линию корпусов лагеря замыкает каменная труба котельной, рядом с котельной — кухня и прачечная. Ворота на северной стороне, за ними комендатура.

— Вот там, в двух домах, психбольные жили, пока их немцы не расстреляли, — показывает Протасов.