Юлия Андреева - Айвазовский

Два первых дня были перенасыщены разговорами с моряками, стихами, которые декламировал Лев Пушкин, то и дело мечтательно прикладываясь к бутылке, рядом с его креслом уже валялось несколько опорожненных им сосудов, когда он уставал, кто-нибудь из офицеров неизменно принимал поэтическую вахту, продолжая чтение, или начинал увлекательный рассказ. Эта спокойная с виду обстановка ничем не напоминала об истинной цели флотилии. Поэтому, когда на третий день пути «Колхида» подошла к устью горной речки «Псезуапе», что в долине Субаши, где должен был высадиться десант, Гайвазовский никак не мог вникнуть в серьезность происходящего. Морские офицеры, которые буквально вчера мирно резались в карты, читали стихи и говорили о женщинах, в один миг сделались серьезнее. Теперь им уже было не до их гостя и попутчика, начиналась обычная военная работа, в которой штатским не было места.

Выйдя на палубу, Гайвазовский насчитал пятнадцать судов черноморской эскадры. Все они дожидались Раевского с его «Колхидой». Впрочем, «Колхида» отнюдь не являлся флагманским кораблем. Узнав о том, что Николай Николаевич собирается перейти на «Силистрию», где его уже дожидались адмирал Михаил Петрович Лазарев и капитан «Силистрии» Павел Степанович Нахимов, художник хотел уже требовать, чтобы его тоже взяли с собой, его ведь пригласили наблюдать за действиями десанта, а с флагманского корабля это было сделать сподручнее, но Раевский и не думал оставлять юношу на «Колхиде», о чем Гайвазовского известили, попросив взять с собой все, что нужно для работы. Поэтому быстро забрав художественные принадлежности, Гайвазовский вместе с Раевским и некоторыми заранее отобранными Николаем Николаевичем офицерами перешел на «Силистрию».

Часть команды «Силистрии» составляли моряки с Балтики, которые познакомились с Ованесом во время его летней практики. Художник с радостью остался бы с ними, но пообщавшись какое-то время наедине с Лазаревым, Раевский забрал своих людей, и в том же составе они вернулись на «Колхиду».

Ночь Гайвазовский провел в своей каюте, а наутро его вдруг вызвали в каюту к Раевскому, где уже сидел адмирал Лазарев. Они познакомились, после чего Михаил Петрович пригласил художника перебираться на флагманский корабль.

Это было как исполнение мечты, сначала он подумал, что Раевский перейдет на «Силистрию» и захватит его с собой, оказалось, приглашали его одного. Должно быть, офицеры с Балтии рассказали Лазареву о молодом художнике, и тот пожелал, чтобы Гайвазовский видел высадку десанта с флагманского корабля. Надо ли говорить, что бредящий морем Гайвазовский боготворил героя флота адмирала Лазарева и с восторгом побежал бы за ним хоть на «Силистрию», хоть в зубы к морскому черту, помани тот его пальцем, но не обидит ли его уход добрейшего Николая Николаевича Раевского?

С другой стороны, возможно ли отказать Лазареву, не оскорбив его при этом? Раевский и Лазарев наблюдали метания молодого человека. Что в конце концов возьмет верх? Художник-профессионал желающий одного — как можно лучше выполнить поставленную перед ним задачу, или человек, внутренняя интеллигентность и порядочность которого не позволят ему нанести обиду не сделавшему ему ничего плохого человеку? Поняв, что Ованес просто не способен сделать выбор, Раевский сжалился, придя на помощь художнику, приняв собственное и единственно верное решение. Гайвазовский бесспорно должен перейти на флагманский линейный корабль «Силистрия», где ему будет сподручнее запечатлеть происходящие события. Иначе зачем же он здесь?!

Художнику выдали пистолеты, хотя непонятно, как бы он совмещал рисование и стрельбу по движущимся мишеням? Зачем нужен десант, с кем собираются сражаться его новые друзья — этих вопросов попросту не существовало. Художник всецело растворился в готовящемся сражении, так что даже его штатское платье уже не казалось чем-то чужим и неуместным здесь.

Кто враг? Моряки называли их шапсугами[105] — слово, само по себе ничего не говорившее ни Айвазовскому, ни тем более русским морякам. Просто есть приказ, а значит, завтра будет бой и кого-то недосчитаются и на той, и на этой стороне. Такая уж работа, ничего не попишешь. Впрочем, куда больше, чем вопрос «кто прав, кто виноват», Айвазовского интересует его собственная подготовка к десанту. Ведь он должен будет зарисовывать как можно точнее то, что увидят его глаза. Эти рисунки нужны не только ему, они могут пригодиться Раевскому или кому-то из высшего командования — иначе для чего ему позволили продлить отпуск? Он не настолько наивен, чтобы предположить, будто Раевский явился в их крохотный феодосийский одноэтажный домик по воле собственного сердца, а к вам, любезный читатель, просто так часто приходят в гости малознакомые адмиралы? Что строгий, требующий неукоснительной дисциплины и точнейшего выполнения приказа государь вдруг любезно согласился продлить отпуск, к тому же приплатив академисту-прогулыцику целую тысячу рублей ассигнациями.

Кто-то наверху хочет видеть «Десант в Субаши[106]», этот берег действительно малоизучен, изображений его невозможно отыскать, следовательно, тот, кто загодя планировал эту операцию, рассчитывал на памятливого и уже имеющего практику на флоте феодосийского художника. Иначе почему было не послать Гайвазовского изучать берег Неаполя или каналы Венеции, тем более что он это заслужил? Та же вода, те же корабли и лодки, луна и солнце. Без сомнения, Гайвазовский неслучайно оказался в это время и именно в этом месте.

Высадка десанта началась с восходом солнца, сигналом к началу операции послужил пушечный выстрел с адмиральского корабля. Одновременно с ним моряки заняли свои места на лодках и, дружно взявшись за весла, понеслись к берегу. Зазвучали армейские барабаны, их гул подхватили прибрежные леса, заранее содрогаясь от одного только предчувствия появления черноморцев. На носу первой лодки стоял, не пригибаясь под редкими выстрелами, Раевский. Корабли прикрывали их огнем, обстреливая берег.

Вместе в другими Айвазовский прыгнул в заранее показанную ему лодку, к груди он прижимал портфель с бумагой для рисования и карандашами. Раевский первым спрыгнул на берег, капитан Пушкин поспевал за своим боевым командиром, как разглядел глазастый Гайвазовский, они ехали в одной лодке. Следом за адмиралом начали причаливать и остальные лодки. Русские выпрыгивали из лодок с криком «ура!», тут же устремляясь к лесу, за деревьями которого прятались враги. Сначала шапсуги почти не проявляли себя, несколько ленивых выстрелов по лодкам, и все, возможно, целились по офицерам. Но когда моряки приблизились к лесу, неожиданно оттуда началась пальба. Горцы подпустили врагов поближе и теперь расстреливали их наверняка. При этом самих шапсугов было не видно, так что казалось, будто стреляли деревья и кусты, земля и тени, тени, тени… чем ярче разгоралось солнце, тем яснее, плотнее становились эти самые тени. Рядом с Ованесом вскрикнул и упал, хватаясь за живот, офицер Фредерикс.[107] Художник склонился над раненым, расстегнул мундир, ранение прошло по касательной, но молодой человек мог потерять много крови, Гайвазовский сунул в портфель, не пригодившийся пистолет и поволок офицера к лодке, удивляясь, как это ни одна проносящаяся мимо пуля не догадалась зацепить и его.