Анри Труайя - Александр II

Таким образом, выстрел Каракозова пробудил Александра от либеральных грез. Эра великих реформ завершилась. Были приструнены земства, стремившиеся выйти за рамки своих полномочий, были произведены обыски в среде оппозиции, был установлен контроль за студентами, которые теперь не осмеливались вести подрывную агитацию, были запрещены журналы «Современник» и «Русское слово», признанные симпатизировавшими либералам. Даже Катков, поборник консерватизма, никак не мог поладить с министром внутренних дел. Он грозил прекратить издание своей газеты «Московские ведомости» и просил аудиенции у царя. Он ее получил. Александр, принявший его чрезвычайно доброжелательно, сказал ему: «Я тебя знаю, доверяю тебе и считаю своим человеком…» Взволнованный Катков не мог сдержать слов. «Храни этот священный огонь, который вдохновляет тебя, – продолжал император. – Тебе не о чем беспокоиться. Я внимательно читаю „Московские ведомости“». В конце концов конфликт между газетой и министром внутренних дел был улажен, и Катков вновь отправился в крестовый поход против врагов монархии и православия.

Из российской прессы явствовало, что у нигилизма больше нет сторонников. Однако в подполье уже полным ходом шел процесс формирования новых революционных групп. Число их членов было невелико, и места их собраний менялись изо дня в день. Более компактные и мобильные, чем прежде, они легче уходили от сетей, которые расставляла на них полиция. Они пока еще не заявили о себе, но Александр кожей ощущал их присутствие. Это ощущение камнем лежало на его душе и сказывалось на его манерах, придавая им некоторую натянутость.

Глава VIII

Человек и монарх

Бесспорно, Александр многое изменил за десять лет своего правления. Иностранные гости продолжали восхищаться его внешностью: высоким ростом, величавой осанкой, твердыми чертами лица в обрамлении густых бакенбард и усов, пристальным взглядом голубых глаз. Однако он погрузнел, у него появилась одышка, улыбка теперь редко трогала его губы, а выражение лица чаще всего было суровым и подозрительным. Анна Тютчева, фрейлина императрицы, так рисует в своем дневнике его портрет: «Достигнув зрелости, он хорошо сохранился, несмотря на несколько тяжеловатую фигуру. Черты его отличались правильностью, но большие глаза оставались маловыразительными, даже когда он старался придать себе торжественный, величественный вид. То, что было от рождения присуще его отцу, у него казалось маской. Тем не менее в интимной, непринужденной обстановке, когда он становился самим собой, его лицо освещала мягкая, дружелюбная улыбка, вызывавшая симпатию. В юности это выражение практически не сходило с его лица, но впоследствии он старался выглядеть строгим и внушительным, а в итоге получалась плохая копия его отца».

Это стремление придать себе важный вид особенно усилилось после покушения Каракозова. Александр не раз демонстрировал мужество. Он не дрогнул под дулом пистолета убийцы. Сразу после этого он проехал сквозь толпу, собравшуюся на Дворцовой площади, в которой мог затеряться другой террорист. Однажды во время охоты он преградил путь рассвирепевшему медведю, бросившемуся на одного из его спутников, и застрелил его в упор. Близкие неоднократно отмечали его презрение к смерти. Но хотя он сохранял хладнокровие перед лицом реальной опасности, его иногда мучили дурные предчувствия и бессознательный страх. С момента раскрытия первого заговора нигилистов чувство абсолютного комфорта покинуло его. У него возникли трудности с дыханием, словно воздух родины претерпел какие-то непостижимые изменения. Будучи реформистом, он испытывал потребность опереться на устои монархии – Церковь, дворянство, армию, традиции. Он скрупулезно соблюдал обряды национальной религии и питал глубокое уважение к ее представителям, которые, служа Богу, служили царю. Но он не был мистиком по натуре. Его вера отличалась смирением, прямотой, неопровержимостью. Но прежде всего он стремился быть терпимым. Так, он вполне допускал, что можно быть порядочным человеком и при этом не исповедовать православие. Среди его генералов, адъютантов, помощников были и католики, и лютеране, и сыновья крещеных евреев. Когда русские войска, умиротворявшие Кавказ, захватили вождя черкесов Шамиля, он приказал оказывать этому знатному пленнику особые почести, приглашал его к себе на обеды, заваливал подарками и принял его сыновей на службу в русскую армию. Точно такое же отношение встречали противники его политики. С каким-то философским удовольствием он смягчал приговоры, выносившиеся судами первым нигилистам. Нужно было обладать неистовством революционеров, чтобы по-настоящему прогневить его.

По складу характера и по должности он любил порядок. И ничто так не символизировало порядок в России, как армия. С раннего детства он обожал военные парады. Его сердце всегда замирало при виде марширующего полка. Он был способен часами обсуждать со своим министром обороны, какого цвета должны быть новые мундиры, преимущества и недостатки заплечного ранца, замену русского штыка на прусский клинковый, введение в некоторых воинских частях остроконечных касок. Вне всякого сомнения, эту «солдатоманию» он унаследовал от своего деда Павла I. В его жилах было очень мало русской крови. Наследники российского престола традиционно женились на германских принцессах. Его мать – дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III, бабка – принцесса София Вюртембергская, прабабка – Екатерина II, принцесса Ангальт-Цербстская. Но, как и все его предшественники, начиная с Екатерины Великой, он ощущал себя подлинно русским, как если бы все его предки родились на этой земле. В атмосфере России витает некая магическая сила поглощения, ассимиляции. Религия, народные песни, местные традиции, кухня, небо, линия горизонта – все это способствует обрусению тех, кто живет на этой земле. Помня о своем немецком происхождении, Александр тем не менее душой и телом был предан стране, вверенной его заботам. Он был проникнут высокой идеей своего долга в отношении народа. Даже когда этот самый народ разочаровывал его, он чувствовал свое единение с самыми глубинными его слоями.

Будучи неутомимым тружеником, с раннего утра он усаживался за изучение документов. Он председательствовал в бесчисленных комиссиях, советах, комитетах. Те, кто с ним работал, поражались его памяти. С автоматической точностью он запоминал все, что читал, слышал, видел. Вспоминая о чем-либо, он, согласно выражению министра Дмитрия Милютина, производил впечатление «живой хроники». Однако временами, испытывая усталость под непомерным бременем абсолютной власти, он становился раздражительным и недоверчивым. Его улыбка становилась натянутой. За каждым комплиментом ему чудилась ложь. Одному губернатору, разглагольствовавшему о благодарности народа, он возразил: «Можете не утруждать себя, я не верю ни в чью благодарность». В его присутствии даже близкие чувствовали себя не в своей тарелке. Его товарищ юности, князь Николай Орлов, говорил о нем: «Все трепетали перед его отцом, Николаем I, но я по собственному опыту знаю, что с ним можно было говорить откровенно. Совсем другое дело Александр… Мы с ним вместе росли, но я терял дар речи, когда он устремлял на меня свой затуманенный взгляд. Создавалось впечатление, будто он не слышал, что я ему говорил». (Феоктистов: За кулисами политики и литературы.) Он не терпел, когда при нем упоминали о польском восстании. Одно лишь слово «Варшава» вызывало у него гримасу недовольства. Он постоянно держался в напряжении, никогда не откровенничал, и поэтому не мог снискать симпатии своего окружения. С людьми из народа он обращался, как с детьми. Принимая в Кремле депутацию крестьян, он сказал им отеческим тоном, в котором отчетливо слышались фальшивые нотки: «Привет, мои молодцы! Рад видеть вас. Я дал вам свободу, но помните: это свобода закона, а не произвола. Поэтому я требую от вас полного подчинения назначенным мною властям». Эти наивные слова отражали его политическое кредо. Он хотел идти вперед, если народ последует за ним, соблюдая порядок. Анна Тютчева пишет в своем дневнике: «Ему не хватает масштаба интеллекта. Отсутствие подлинной культуры не позволяет ему осознать огромное значение его собственных реформ. Его душа инстинктивно стремится к прогрессу, его мозг боится коренных преобразований. Он страдал при виде бедственного положения крепостных, несправедливости и злоупотреблений. Но когда поток новой жизни хлынул через разрушенную его руками плотину, пенясь и брызгая грязью, увлекая с собой обломки прошлого, он испугался собственной смелости, отрекся от прежних убеждений и выступил в роли защитника порядка, который сам же и расшатал… Поэтому, несмотря на его доброту, его скорее боятся, нежели любят… По характеру и уму он недотягивает до того уровня, который требуется для таких свершений».