Юрий Терапиано - «Встречи»

«Письма о Лермонтове», последняя книга Фельзена, на мой взгляд самая удачная.

Фельзен хорошо знал иностранные языки и иностранную литературу. Его критические заметки в «Числах», во «Встречах», в «Круге» и т. д. всегда бывали содержательны и интересны.

В характере Фельзена была прямота, откровенность и верность. Он умел, не скрывая, говорить в лицо то, что думал — и, странно, — на него не обижались. З. Гиппиус благоволила к Фельзену и порой вела с ним долгие разговоры. Фельзен был скептиком, склад ума его был скорее рационалистический, но он не то что отрицал метафизику, но останавливался у той черты, «за которой у нас только предположения и ссылки на чужой опыт».

Литература была главнейшим интересом Фельзена, о ней он мог говорить часами, ночь напролет на Монпарнасе, при случайной встрече — всё равно где, если было время, и всегда — серьезно, продуманно, отвечая за свои слова, вовсе не «блеска ради».

Фельзен любил поэзию и по-настоящему чувствовал ее — что обычно редко для прозаика, его замечания бывали почти всегда тонки и верны.

В Лермонтове он видел гениального прозаика и утверждал, что если бы Лермонтов остался жив, он бы стал одним из самых замечательных русских писателей. Он не раз спорил об этом с Мережковским, отстаивавшим Лермонтова-поэта — и, может быть (хотя трудно спорить о том, что не осуществилось), глубже, чем Мережковский, проникал в прозаический строй Лермонтова.

«Трудный писатель», стремившийся дойти до самого подлинного в человеческих переживаниях, искавший правдивости и подлинности, а не внешних, «формальных» успехов, Фельзен недаром так притягивался к Марселю Прусту, такому же трудному и порой столь же «утомительному» повествователю.

Вспоминая сейчас отношение к «делу писателя» Фельзена и других эмигрантских молодых писателей той эпохи, невольно хочешь сравнить их волеустремление с отношением появившихся после войны новых прозаиков.

У некоторых из последних — есть талантливость, своеобразие языка, есть умение интересно вести повествование. Но все эти «Сибири», «Волги», «тайги», изображения советской действительности и послевоенной «ди-пийской жизни хотелось бы иногда прервать напоминанием о «самом главном», о внутренней жизни человека, которой они обычно уделяют очень мало внимания.

Изображение внешнего, «выгнутой поверхности жизни», не может создать подлинного большого искусства, писатель, который игнорирует внутреннюю жизнь человека, никогда не перейдет той разделяющей черты, которая лежит между большим искусством и тем, что французы называют «хорошим средним уровнем».

Во Франции, где «уменье писать» давно уже стоит на большой высоте, где всякий даже посредственный роман технически «сделан» очень хорошо, (на гораздо более высоком уровне, чем большинство иностранной прозы, за исключением, быть может, английской) — мучительная стилистическая усложненность Пруста возникла именно в виде протеста против общедоступного французского «мастерства».

Русским прозаикам (а у нас средний уровень — дореволюционный и после-революционный — гораздо ниже французского) еще более необходимо пересмотреть свое отношение к делу писателя, поставить себе цель более серьезную, чем волю «писать просто хорошие романы, повести и рассказы».

К слову сказать, и до войны и теперь разговорам о «деле писателя» уделялось гораздо меньше места, чем вопросу о «деле поэта». Между тем, без свободной дискуссии на эту тему, молодым писателям трудно осознать свой путь; высокий уровень зарубежной поэзии является результатом большой внутренней работы.

Судьба послала Юрию Фельзену мученический конец: летом 1943 года он был депортирован в Германию.

Страшно представить себе, что должен был переживать такой человек, как Фельзен, в немецком концентрационном лагере.

«Сослан в неизвестном направлении».

«Не вернулся».

«Подробности смерти остаются неизвестными» — страшные, стереотипные фразы тогдашних лет. К списку безвременно-оборвавшихся жизней молодых зарубежных поэтов и писателей прибавилось и его имя.

Ирина Кнорринг

Ирина Кнорринг скончалась 23 января 1943 года в Париже, во время оккупации, на тридцать седьмом году жизни.

Во второй половине двадцатых годов она вошла в среду молодой зарубежной литературы, но через несколько лет усилившаяся тяжелая болезнь, постепенно сводившая ее в могилу, лишила ее возможности принимать участие в собраниях и выступлениях парижских поэтов.

Ирина Кнорринг много печаталась в различных изданиях: при жизни она выпустила два сборника стихов: «Стихи о себе» в 1931 году и «Окна на север» в 1939 г. В 1949 году вышла ее посмертная книга стихов «После всего».

В 1928 году Ирина Кнорринг вышла замуж за поэта Ю. Б. Бек-Софиева, имела сына, но тяжелая, неизлечимая болезнь, диабет, всё больше и больше подрывала ее силы, она была принуждена много раз ложиться в госпиталь, и жизнь шла мимо нее, в трудных условиях тогдашней эмиграции. Единственное, что давало ей силу как-то жить — была поэзия. Кнорринг с детства писала стихи и стихи были для нее единственным средством выразить себя, осмыслить события своей горькой жизни, уйти от постоянной мысли о смерти.

Литературно она не была одинока — стихи ее нравились многим, в тот период, когда она еще могла выступать на вечерах, она имела успех у публики, критика был к ней благосклонна. Но страшная отделенность от людей, следствие болезни, заставляла ее постоянно уходить в себя, и тема ее — горькая и грустная, — походила на личную исповедь:

Окно в столовой

Снова — ночь. И лето снова(Сколько грустных лет!)Я в накуренной столовойПотушила свет.

Папироса. Пламя спички.Мрак и тишина.И покорно, по привычке,Встала у окна.

Сколько здесь минут усталыхМолча протекло!Сколько боли отражалоТемное стекло.

Сколько слов и строчек четкихИ ночей без снаУмирало у решёткиЭтого окна…

В отдаленьи — гул Парижа(По ночам — слышней).Я ведь только мир и вижу,Что в моем окне.

Вижу улицу ночную,Скучные дома,Жизнь бесцветную, пустую,Как и я сама.

И когда тоски суровойМне не превозмочь, —Я люблю окно в столовой,Тишину и ночь.

Прислонюсь к оконной рамеВ темноте ночной,Бестолковыми стихамиГоворю с тобой.

И всегда тепло и простоОтвечают мнеНаши камни, наши звездыИ цветы в окне.

«После всего» — одна из самых грустных книг в нашей зарубежной поэзии, которую нельзя читать без волнения.