Бруно Сюткус - Железный крест для снайпера. Убийца со снайперской винтовкой

В этих местах русские сажали картошку глубоко, близко к слою вечной мерзлоты. Из-за холодной почвы она плохо вызревала. Я заметил это, еще когда жил в Федерошенье. Не до конца созревшие клубни часто пожирались червями. Вряд ли можно было назвать урожаем менее тонны картофеля с гектара. В Литве собирали 3–4 тонны с гектара, а иногда и больше. В соответствии с государственным планом под картофель отводилось 50 гектаров земли. Начальство диктовало колхозникам свои законы и не желало никаких нововведений.

Мое картофельное поле вскоре показало удивительные результаты — появились ростки. Утром и вечером я добросовестно окучивал борозды. Ботва очень быстро выросла и окрепла. Сорок соток, вспаханных и засеянных мною, дали урожай в 117 мешков картофеля. Днем я работал на колхозных полях, а по ночам, при свете луны, собирал урожай картофеля. Я занимался его сбором до 7–10 сентября, когда ударили заморозки и ночью температура нередко опускалась до минус восьми градусов. На нашем огороде Тони и Гражина выращивали огурцы, лук, капусту и свеклу. Мы были единственными в деревне, кто собирал урожай помидоров. Люди со всей округи приходили посмотреть на наше подсобное хозяйство. Теперь у нас был хороший запас картофеля, который гарантировал возможность пережить очередную зиму и не умереть с голоду. Мы даже сумели продать излишки и на вырученные деньги купили все необходимое, включая керосин для лампы и даже сахар. Смогли мы также и приодеться, купив себе стеганые телогрейки.

Мы занимались сбором урожая ржи, пшеницы и ячменя. Земля сильно размокла от дождей, и машины не могли проехать по полю. Жали при помощи серпов и кос. Каждый день мы работали по двадцать часов без всяких выходных. Выполнить план мы не успевали. В воскресенье из Жигалова привезли уборочные машины. По ночам шли сильные дожди, и поля были сильно залиты водой. Глава Жигаловского района, комендант и партийный секретарь прибыли для того, чтобы убедить нас, высланных, в том, что нужно ускорить уборку урожая.

Снопы пшеницы отвозили на молотилку. Мне было поручено относить эти тяжелые от влаги снопы к машине. Было очень пыльно, и уши и ноздри были постоянно забиты трухой от соломы. Я остановил машину и отнес главе района наполовину смолоченный сноп и сказал, что молотить невозможно, потому что зерно не отделяется от влажной соломы. Тот разозлился и приказал мне продолжать работу. Я потерял терпение и сказал ему, что в таком случае колхозники снова останутся без хлеба. Нам было приказано выполнить невозможное, чтобы любыми способами выполнить план, за что районное начальство получило бы награды. При этом им было наплевать на то, что колхозники снова окажутся на грани голодной смерти. Комендант приказал арестовать меня. Я снова отправился в Жигалово — в наручниках, как обычный преступник.

В тюрьме меня избили резиновыми дубинками. Вскоре кожа на моей спине была покрыта черно-лиловыми кровоподтеками, из бесчисленных ран струилась кровь. Наручники на ночь так и не сняли, и на меня снова обрушились полчища клопов. От побоев я потерял сознание и упал на бетонный пол.

Я совершил серьезное правонарушение. В Советском Союзе, если ты критикуешь начальство в присутствии трех членов коммунистической партии, которые готовы письменно подтвердить это, тебя сразу же отводят в суд по обвинению в антисоветской, антигосударственной деятельности. Сталин издал указ, согласно которому такое преступление наказывалось смертной казнью без права обжалования приговора суда. Ни на каких адвокатов, смягчение приговора или кассационные жалобы рассчитывать не приходилось, избежать казни было практически невозможно. НКВД приводил такие приговоры в исполнение в течение суток.

Придя в себя, и по-прежнему со скованными наручниками руками, я из последних остатков сил поднялся на ноги. Мне хотелось умереть. Мое тело болело, лицо было искусано клопами и распухло. Во рту было сухо от жажды, язык прилип к нёбу. Очень хотелось пить, но ко мне в камеру так никто и не заглянул. Скорее всего, мои тюремщики полагали, что в понедельник я предстану перед судом, и меня тут же расстреляют как врага народа и государства. Поэтому, видимо, меня и не хотели беспокоить. Мне же теперь все было безразлично. Я мог надеяться лишь на то, что моя смерть будет быстрой и избавит меня от мучений.

В полдень дверь моей камеры отворилась. Передо мной возникли глава района и комендант. Они сказали, что виноваты передо мной, что я хороший работник, но мне следует научиться держать язык за зубами.

Комендант позвал охрану и приказал снять с меня наручники. Меня отправили домой, наказав продолжать начатую работу.

Мне вернули одежду, и я со смешанными чувствами покинул тюрьму. Выпив стакан воды, я на нетвердых ногах зашагал обратно в Рудовку, до которой было десять километров. Еще не зажившие раны на моей спине снова начали кровоточить. Я чувствовал, что рубашке намокла и прилипла к коже. Когда Тони увидела, в каком состоянии я вернулся, то сказала мне: «Ты настоящий дурак. Когда ты научишься сдерживаться? Ты уже второй раз за год попадаешь в тюрьму. Третий раз станет для тебя последним. Все советуют тебе держать язык за зубами. Как ты не можешь понять, что мы ничего не можем сделать против них, что мы бесправные рабы?» В тот же день, спустя какое-то время, она призналась, что беременна от меня. Теперь у меня появился смысл жизни, причина, чтобы жить дальше. Я был готов пожертвовать собой ради моего будущего ребенка. Несмотря на трудности и нищету, Тони с радостью смотрела в будущее и радовалась, что в очередной раз станет матерью. Я обнял ее. Кроме нее, у меня больше не было никого в этой жизни. Она была мне одновременно и женой, и матерью. Тони стала моей спутницей жизни, которая не жалела усилий, чтобы немного просветить меня, сделать из меня, простого деревенского парня, личность.

Вскоре настало время сбора картофеля. В нем участвовали все колхозники, от мала до велика. Была назначена норма — убрать урожай с пяти соток земли. Картофельные клубни оказались мягкими, водянистыми. На моем огороде, который перед посевом был тщательно вспахан и регулярно пропалывался, я выкопал картофельный куст, на котором насчитал 18 огромных клубней, на три пригоршни. Поздними вечерами, при лунном свете, я накопал 317 мешков картофеля с четырех десятых гектара. Пятнадцать гектаров колхозной земли дали всего 280 мешков. Этого количества не хватило даже для того, чтобы рассчитаться за семенную картошку, которую государство дало колхозникам в долг для посева. Это был поистине мартышкин труд.

Весной мне пришлось отправиться в тайгу, где все еще оставалось много снега, чтобы заготовить дров для отопления районной школы, больницы и других государственных учреждений. Норма была такая — пять кубометров дров на двоих за полтора дня. Работая двумя пилами, я выполнил норму, а также срубил топором одно большое дерево. В другом месте я напилил еще дров на зиму и часть их продал. Мне никто не помогал. Я хотел работать и был вынужден много трудиться, чтобы обеспечить семью. По ночам я отправлялся косить сено на неудобьях, там, где колхоз не захотел косить и не пожелал выжигать траву. Я высушил сено, перетаскал его домой и зимой продал в Жигалове.