Наталья Кончаловская - Дар бесценный

Василий Иванович посмотрел на потолок и вдруг увидел там яркий зыблющийся круг, беспрестанно меняющий форму.

Он качался и переливался веселыми бликами, которые то догоняли, то убегали друг от дружки, дразнясь, смеясь и подмигивая. Василий Иванович долго следил за ними, чувствуя, как наполняется душа его молодой, хмельной радостью.

— Лилечка! — громко позвал он.

На пороге тотчас появилась жена.

— Глянь-ка за окно. Что там такое, что у нас на потолке пляшет?

Елизавета Августовна засмеялась, взглянула на потолок, потом в окно. Во дворе, возле водоразборной колонки, стояла шайка, полная воды. Мартовское солнце окунало в нее свои стрелы, а потом метало их прямо в потолок спальни.

— Да здесь просто шайка с водой… Вставай, чай пить будем!..

Она подошла к кровати и крепко обняла его, подсунув руку под упрямую казачью шею.

Чай пили в маленькой столовой, за круглым столом суетилась кухарка Паша, угрюмая, пожилая, в большом белом переднике. Она внесла фыркающий самовар, заварила свежий чай, поставила на стол плетушку с горячими сайками, отварные яйца и тонко нарезанную, влажную в своей сочности ветчину. Прихлебывая из стакана чай, Василий Иванович вдруг что-то вспомнил и нахмурился.

— Сегодня жди к обеду гостя. Купите водки, соленых огурцов и груздей или рыжиков, — сказал он.

— Опять на Ваганьково?

— А как же! Непременно!

Елизавета Августовна с сомнением покачала головой…

К трем часам Василий Иванович привез домой рыжего Кузьму — злого, взъерошенного, с пронзительными глазами.

Они ели на кухне, за кухонным столом. Василий Иванович налил могильщику стакан водки. Тот ахнул весь его без отрыва, потом крякнул, взял тремя веснушчатыми пальцами с выпуклыми, словно полированными ногтями огурец с тарелки и с хрустом принялся его жевать. Потом ели щи, потом говядину с гречневой кашей. Потом Василий Иванович повел гостя к себе в комнату, попросил его надеть шапку.

— Это что же, казнить, что ль, меня будут? — мрачно и озорно поблескивая глазами, спросил Кузьма, увидев на столе набросок стрелецкой секиры.

— Да что ты! — отмахивался Василий Иванович, и сердце его затрепетало от боязни, что Кузьма сбежит. — Посиди часок, ты отдохнешь, а я тебя порисую.

Кузьма уселся на стул и повернулся к художнику птичьим профилем, в котором хищно горел зеленоватый глаз.

Суриков начал. Мало-помалу он втянулся и четко, очень похоже нарисовал Кузьму. Нет! За этим Кузьмой ему уже виделся рыжий стрелец, связанный, оскорбленный, яростно ненавидящий, не верящий и не покорившийся новому царю…

Переезд

Суриков ходил из угла в угол по опустевшей спальне. Мебель была вывезена, оставался только сундук со старинными тканями, кафтанами, платками, душегреями. Поверх них Василий Иванович уложил свернутые в рулоны этюды, папки с рисунками и акварелями. Рядом с сундуком стояли два чемодана.

Елизавета Августовна в короткой тальмочке и шляпке примостилась на краю сундука — бочком, как амазонка.

Оленьку с няней уже перевезли на новую квартиру, а в старой, покинутой, жизнь замирала. Гулко раздавались случайные шаги в пустых комнатах, где на паркетах валялись обрывки бумаги, шпагата.

К стене был прислонен кусок картона с пришпиленным к нему, еще не просохшим этюдом. На этюде был написан бархатный кафтан, разметанный в грязи. Василий Иванович потрогал пальцем краску.

— Почти сухой, — заметил он и вдруг расхохотался, вспомнив, с каким изумлением и отчаянием смотрела на этот кафтан соседка, вышедшая на крыльцо.

Только что прошел дождь. Суриков ждал его, как манны небесной. Он выскочил во двор, бросил кафтан в грязь возле крыльца и стал притаптывать его ногами. Тут и вышла старуха соседка:

— Ах ты бессовестный! Да что же ты такую дорогую вещь пакостишь в грязи? Напасти на тебя нет!.. Ах, ах, ах! — сокрушалась старуха, качая головой и чуть не плача,

— Ничего, хозяйка, когда надо будет надеть — вычищу! — засмеялся Василий Иванович, потом сел на ступеньку крыльца, раскрыл ящик и начал писать этюд.

Так она и не поняла, пошутил сосед или сказал всерьез. Суриков говорил мало — особенно, когда работал. Елизавета Августовна знала эту черту и привыкла к ней. Вот и сейчас она уселась на краешек сундука и молча следила за мужем, покачивая ногой, обутой в башмак на пуговицах. А Суриков ходил из угла в угол по комнате — пустой и звонкой. Сердце и воображение его были сейчас далеко, с преображенцами и стрельцами.

…Кафтан сброшен… Первый стрелец идет на плаху… А ведет его преображенец. Ведет жалеючи — оба они мужики… И с юности в «потехах» научились противостоять друг другу. Стрельцы обороняли потешные крепости, а преображенцы штурмовали, поджигали их… Бомбардир Питер в этих потешных боях вырастил себе войско… А те — стрельцы… Сила в их сословии была еще со времен Грозного. В войну воевали, а в мирный час пахали, ремесленничали, торговали. Что хотели, то и делали!..

А сестра — Софья. Умная, властная, пиесы писала… Петра с детства ненавидела. Как уехал он за границу, так и начала она стрельцов подбивать на мятеж… Может быть, этот самый преображенец с этим самым стрельцом в «потешные» играли. А сейчас он должен его на плаху вести…

Василий Иванович подошел к сундуку и сел на крышку рядом с женой. Так и сидели они молча. Он вернулся к своим мыслям…

А Петр тут же на коне. Глаза вытаращены. Лицо вот-вот поведет в сторону судорогой. Он-то им обоим чужой. Они мужики, а он — царь!..

Зазвонили в парадную дверь. Оба вздрогнули, словно очнулись.

— Это за нами, Лиля, — вскочил Василий Иванович. — Давай скорее собираться. Я уже извозчика нанял. — И он выбежал в переднюю.

Два грузчика и дворник в холщовом фартуке неуверенно затопали по комнатам.

— Сюда, сюда! — звала Елизавета Августовна.

— Вот, берите сундук! — командовал Суриков. — А ты, Лиля, возьми картон с этюдом, да смотри не замарайся…

Грузчики ухватили за ручки кованый сундук.

— Ишь какой он у вас легкий! Пустой, что ли? — осклабился грузчик щербатым ртом, пахнув на хозяйку перегаром махорки и водки.

— А там у нас вороний пух да чистый воздух — рупь за фунт! — пошутил Суриков, подхватывая чемодан.

В раскрытые двери ворвался сквозняк, шурша по! паркету обрывками бумаги,

Здоровенный гнедой битюг, легко стронув подводу с сундуком и чемоданами, вывез ее за ворота. Подвода затарахтела железными ободьями о булыжную мостовую и покатилась по Плющихе, в сторону Девичьего Поля. Следом, на извозчике, отъехали Суриковы, покинув тесную квартирку, в которой совсем не было места, чтобы натянуть холст для картины «Утро стрелецкой казни».