Елена Боннэр - Дочки-матери

Лестница была застелена таким же красным ковром, как раньше в нашем «Гранд-Отеле». Когда мы поднялись на второй этаж, я не могла удержаться и закричала: «Как тут красиво!» Мы были в зале, просторном, прямо как в «Астории». В стене справа был очень красивый камин, кругом стояли красивые столики, кресла и диваны, а сбоку, рядом с тем местом, где начинался коридор, большая, гораздо больше настоящей, такая же темная, как Медный всадник, собака. «Тут даже красивей, чем в "Астории , — сказала я , — тут как во дворце». — «Дворец и есть, насмотришься еще на эту красоту», — сказала мама очень сердито. Но я поняла, что сердится она не на меня, а на этот дом. «Чего-чего, а красоты в этом «Люксе» хватает», — продолжала мама. Когда мы шли по коридору, шагов наших было совсем не слышно, потому что по полу был расстелен толстый зеленый ковер (как по траве — подумала я). «Этот дом называется «Люкс»?» — «Да», — мама так сказала «да», как говорят «нет», и я окончательно поняла, что этот дом она не любит.

Пройдя больше половины коридора, который был, наверное, в два, а может, и больше раз длинней ленинградского, мы вошли в большую комнату. Нюра и Егорка закричали: «Приехала, приехала», — и мы все обрадовались. Потом Нюра принесла чемоданы. Начался завтрак, причем Нюра все куда-то бегала «на кухню» то за чайником, то греть Батанины пирожки. «Где кухня?» — спросила я. Мама сказала: «За углом». «За каким углом?» — «За углом коридора». — «А где другие комнаты?» — «Других комнат нет». — «Как? Только одна?» — «А тебе мало?» — полусмеясь, спросила мама. Я ничего ей не ответила, но через минуту задала последний вопрос: «А где я буду спать?» — «Там, где сидишь, на этом самом диване». Больше я ничего уже не спрашивала, а мама заторопилась на работу.

Стоя в дверях, она сказала: «Когда пойдете с Нюрой гулять, то зайдете ко мне. Там все давно уже хотят тебя увидеть». — «Почему?» — «А они тебя знали, когда ты была маленькая, я тогда тоже там работала».          

Мама ушла, и, пока Егорка крутился на диване и на полу вокруг меня, а Нюра где-то «за углом» мыла посуду, я стала осматривать комнату. Она была большая, два окна выходили во двор. Там, посередине, было какое-то невысокое здание и ни одного деревца. «Не лучше, чем двор в «Астории», может и в него нет ворот?» — подумала я. В комнате, слева от двери, был альков с тяжелой зеленой бархатной портьерой. Там стояла болыпенная кровать, тумбочка и какой-то шкафчик. Слева же, дальше к окну, стоял диван, на котором я должна буду спать, потом стена снова уходила вглубь, и вдоль стояла тахта, а поперек, недалеко от окна, наша «золотая» кроватка. «Золотой» она называлась потому, что ее столбики и сетка-загородка были металлические, цвета золота. Эта кроватка была сначала моя, потом стала Егоркина, а потом еще будет Наташкиной. Перед «моим» диваном стоял довольно большой стол, на котором мы только что позавтракали. Я про себя отметила, что накрыт он клеенкой, как было на курсах марксизма, а не скатертью, как всегда у Батани. По правой стене комнаты стояли два книжных шкафа: в одном были книги, а в другом за стеклом виднелась посуда. В углу перед альковом на полу лежало три больших чемодана и стояли два, которые приехали со мной.

Осмотр комнаты меня не то чтобы удивил, но явно озадачил. Я впервые почувствовала, что мое лицо становится похожим на Батанино, когда она озабочена, именно почувствовала, так как зеркала я в этой комнате не нашла и себя не видела. Я никогда — верней, не я, а наша семья — не жила в одной комнате, самое маленькое их было две, на Каменноостровском. В Чите это была целая половина большого дома Моисея Леонтьевича. В «Астории» было два, как там говорили, «номера», в «Гранд-Отеле» было сначала семь, а потом три комнаты, на курсах марксизма — три. Так что одна комната, конечно, оказалась для меня ошеломляющей новостью, тем более, что я уже как-то была в курсе батаниных забот о «жилплощади».

Прежде я никогда не спала на диване, даже не знала, как его стелить, а Батаня уже с четырех лет требовала, чтобы я «немедленно», как только встану, стелила постель. Когда я чуть подросла, она стала требовать, чтобы я это делала, «не выходя из комнаты», и только потом я имела право сбегать в уборную. В этой комнате не было письменного стола, а раньше, где бы ни жили, он был так же обязателен, как кровать. Пока я все это обдумывала, пришла Нюра с посудой и сказала: «Игоречек и Люсенька, сейчас мы будем одеваться и пойдем к Руфе и погулять». Оба наши имени звучали как незнакомые — меня не звали Люсенька, а Егорку никто не звал Игоречек, но с Нюриной легкой руки в «столичной» «Люксовской» жизни постепенно к нам прилипли эти имена. Мое первоначальное армянское Лусик уже давно стало просто «Люська», правда, Рая, Батаня и еще кто-то из Батаниных называли меня иногда Люсьена или даже Люсьеночка, но в Москве я уже прочно стала Люся.

Позже, в школе в классном журнале я увидела — Алихано-ва Людмила — и сказала учительнице, что я никак уж не Людмила, а Лусик или на худой конец Люсьена. Но она ответила, что таких имен не бывает и пора бы знать, что Люся значит Людмила. Я все же настояла, чтобы она написала «Люся». От имени «Людмила» меня просто тошнило.

Мы стали собираться на улицу, а пока Нюра мне все рассказывала про здешнюю жизнь. Ей очень нравится, и живет она как «барыня». «Никаких печей, ты только посмотри — отопление, и всегда тепло. Никаких тебе керосинок и примусов — на кухне газ. Ты знаешь, что такое газ?» — «Нет». — «Ну, слушай, никакой копоти, кастрюли чистить не надо, чиркнул спичку — и все, чайник через пять минут кипит. Алиханов сам себе чай готовит, вот!» Я знала, что папа катастрофически не умеет управляться с примусом и керосинкой. У него всегда все горит, коптит, взрывается. Все, даже Батаня, предпочитали сами готовить ему чай, чем допускать до кухонной «техники». «У меня теперь руки, как у Руфы, посмотри, ведь никакой грязи, даже мусор не выношу. В баню здесь таскаться не надо. На третьем этаже есть душ, мойся не то что по субботам, а хоть каждый день. Там и постирать можно, только сушить, правда, негде, чердака здесь нет, зато ничего не украдут», — радостно продолжала она. В Ленинграде был чердак, от него у швейцара хранился ключ, но почти каждую неделю говорили, что у кого-то украли все белье. Однажды украли и у нас. «Пока Алиханов и Руфа на работе, я прямо здесь натяну веревку и сушу. Оно у меня живехонько под утюг — готово. Ты ведь знаешь, как я выжимаю», — она опять засмеялась. У Нюры была примета:

«если слабо выжимать, муж пьяница будет», и она выжимала так, что Батаня говорила; «От твоих рук простыни трещат». Я на всю жизнь запомнила эти Нюрины слова о пьянице-муже и тоже, пока была сила, выжимала до последней капельки.