Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь

В память об этом событии жители поставили на месте казни деревянный столб. А записал историю судебный писарь, и документ этот сохранился.

Сказка

Жили-были два брата, Чама и Лева. Два алкаша. Наверное, им было лет под пятьдесят. А может, меньше. Или больше. Никто не знал. Было непонятно, кто из них Чама, а кто Лева, — похожи как две капли воды. Выяснялось это только тогда, когда один другого называл по имени. Мы видели их, когда они приходили к рыбакам на берег или сидели с мужиками на Мосту около магазина, где всегда собирались пьяницы. Их всегда можно было узнать издалека по силуэту: голова к голове, а ноги разъезжались. Вместе они похожи были на большую печатную букву «А».

Мы братьев не боялись, по-своему даже любили. Они были свои, наши. Какая-нибудь мамаша могла сказать своему дитяти: «Дашь мне конфетку? Не дашь? А Чаме с Левой дашь? Молодец, сынок! Добрый мальчик!» Чама с Левой от конфетки приходили в восторг и начинали дробно смеяться, морща носы и оголяя пустые десны. Мужики всегда угощали их папиросами, и те деловито закладывали курево за уши про запас. Продавщицы бочкового вина или пива наливали им всегда бесплатно. Напившись, братья спали в обнимку где-нибудь в кустах, и никто их не обижал, никто не отбирал мелочь. Они были безобидны, хоть и не совсем в своем уме. Как обезьяны, отряхивали друг друга, расчесывали, вынимали соринки из глаз. Их отношения строились на взаимной любви, которая окружающих обезоруживала и, как ни странно, делала добрее.

Позже мы узнали, что во время войны Чама и Лева оказались в партизанском отряде. Немцы схватили братьев и мучили на глазах друг у друга, добиваясь от них сведений о местонахождении партизан, но те так ничего и не рассказали. Каким-то чудом они выжили. Потом спились и потеряли разум. А любовь осталась.

Вот такие Чама и Лева жили рядом с нами в одном городе Феодосии… Вот такая сказка.

Набережная

Набережная в приморских городах — самое любимое место всех приезжих и местных жителей. Днем она ничем особенным не отличалась от других улиц города. Народ торопился на прогулочные катера, на пирсе удили рыбу сонные рыболовы и мелкий улов бросали кошкам. У ротонды фотографировались дети в панамках, влюбленные в соломенных шляпах, целые семьи в картонных козырьках на резинках. Голос рупора настойчиво и неотвязно приглашал на экскурсии.

На набережной стояли удобные скамейки, на них сидели в основном местные жители пожилого возраста. На дамах можно было увидеть шляпки и даже кружевные перчатки. Пенсионеры беззастенчиво вытягивали подагрические ноги, на правах хозяев клали перед собой — опасно для прохожих — свои отполированные палки и кормили голубей, вглядываясь бесцветными глазами в морскую даль. Здесь же кто-то играл в шашки, кто-то — в шахматы. Всё, как всегда. Но вечером набережная менялась.

С сумерками она становилась все оживленнее. Включались желтые фонари, на черном масленом море подсвечивались корабли, стоящие на рейде, и весь живой люд нескончаемым потоком начинал дефилировать по набережной. Морской воздух перемешивался с ароматом духов, опьяняя старых и малых.

Мама встречала здесь своих приятельниц, начиналась нескончаемая беседа, а мы с Нанкой рассматривали проходящих мимо красавиц. Женщины были похожи на ярких райских птиц. Струились платья всевозможных фасонов и расцветок, туфли и босоножки звонко цокали в разных ритмах, привлекая взгляды и без того радостно возбужденных моряков, сошедших наконец-то на берег. Моряки ходили по набережной небольшими группами или шеренгами и синхронно поворачивали головы на любой женский щебет. Штатские мужчины при вечернем освещении фосфоресцировали своими белыми рубашками и зубами. Всюду смех, блеск глаз, готовность влюбиться сию минуту раз и навсегда.

Феодосийские девушки всегда славились среди приезжих яркостью и красотой, неплохим матросским юмором и умением выживать в любой шторм. Все выходы «в свет» — это попытка уехать из Феодосии навсегда. Лучше в Москву. Можно в Ленинград. На худой конец, в Киев или Одессу. Многим это удавалось, и никто не жаловался. Те, кто оставались, работали в лучшем случае в библиотеке, музеях, остальные — на табачной или чулочной фабриках.

Все силы родителей были брошены на курортный сезон. Отложенные деньги, вырученные от квартирантов, шли на пошив нарядов для дочерей, а на постой мамаши потенциальных невест приводили интересных, с университетским образованием столичных ребят. И все лето феодосийская семья вынуждена была изображать современных интеллигентных людей.

Часто можно было слышать примерно такой разговор: «Вон идет Людочка, Марьи Ивановны дочка, в голубом платье с белым поясом. Второй сезон гуляет, а жениха себе так и не нашла. А Машенька Анны Петровны отчаялась, бедняжка, пала духом и выскочила за моряка».

Мы с Нанкой слушали такие разговоры и думали, что в нашей жизни все будет иначе. Приедут принцы на белых конях, упадут перед нашей мамой на колени, попросят они у нее «руку и сердце вашей дочери». И все будет как надо, как положено, потому что так должно быть, и все!

Хляби небесные

Мама сказала, что возьмет в школе еще одну работу — сторожа школы, и тогда нам материально будет полегче. Спать, правда, надо будет в школе, через двое суток на третьи, и еще — чистить от снега небольшую территорию перед крыльцом. Мы тогда не знали, что уборка снега — это работа дворника, и за нее должны платить отдельно. Маме не платили.

В Новосибирске зимой снег идет почти каждый день. Сугробы под окном — до второго этажа. Чтобы закинуть лопату снега на такой сугроб, нужны силы. Откуда-то они у нас были. Мы выходили работать втроем. Была какая-то здоровая злость на нашу «треклятую жизнь», и нельзя было допустить, чтобы мама пала духом.

Когда в обычных семьях пили чай и ложились спать, мы брали лопаты и шли бороться со стихией. На улице стояла темень, и только тарелки фонарей поскрипывали в снежной метели. Когда кругом все было ровное и белое, мама плохо видела границы между убранным снегом и неубранным, поэтому ее мы ставили на двуручную лопату-скребок в паре со мной или с Надей, как старую лошадь с молодой.

Наш маленький участок на деле оказался огромным. Сейчас, вспоминая о том периоде нашей жизни, удивляюсь, как мы, три «грации», смогли «перелопатить Сибирь». В тридцатиградусные морозы от нас шел пар, после двух-трех часов работы мы были мокрые от пота. Директриса школы требовала, чтобы обязательно была «бровка», ровный кантик на сугробе, то есть прямой угол, по которому можно было бы определить аккуратность работы. Иначе работа забраковывалась. Мы проклинали эту «бровку», но старались ее соблюдать.