Инна Свеченовская - Неразгаданная тайна. Смерть Александра Блока

У Августа Стриндберга, кумира того времени, есть поразительная, не имеющая аналогов в мировой драматургии пьеса «Отец», которую Блок хороню знал. Герой ее, ротмистр Адольф, страстно желает, чтобы его существование было продолжено за пределами его земного бытия. Продолжено в детях, конкретно – в дочери, но поскольку уверенность, что это его дочь, то есть уверенность в собственном отцовстве разрушена, то разрушена и вера, что он не исчезнет бесследно. Вот уж кто не может сказать о себе, что «он – менее всего конец, более всего – начало». Однако терзается ротмистр не только или даже не столько за себя, сколько за мужчину вообще. Женщина – та ни на мгновение не сомневается, что ее дитя – это ее дитя, поэтому страх смерти у нее или вовсе отсутствует, или значительно ослаблен, а какой отец, – рассуждает ротмистр, – может дать гарантию, что он действительно отец! «Говорил бы уж: ребенок моей жены».

Именно так мог бы сказать Александр Блок. Но – не сказал. Принял ребенка Любови Дмитриевны как своего и в результате испытал то, чего особенно боялся.

«Мне было бы страшно, если бы у меня были дети», – признался он несколько лет спустя поэту Княжнину, у которого родилась дочь и который, сообщая об этом Блоку, известил того о кончине малолетнего сына другого поэта, Владимира Пяста. (Блок был крестным этого мальчика.) Почему страшно? Потому что ребенок может умереть, а что это такое, он познал на собственном опыте.

…Когда 9 августа 1908 года Любовь Дмитриевна, вернувшись с гастролей, объявила мужу, что беременна, он не выказал ни удивления, ни гнева, ни любопытства. По всей видимости, ждал нечто подобного. Еще весной она писала ему из Херсона: «…Теперь опять живу моей вольной богемской жизнью. Я не считаю больше себя даже вправе быть с тобой связанной во внешнем, я очень компрометирую себя… Такая, как я теперь, я не совместима ни с тобой, ни с какой бы то ни было уравновешенной жизнью… Определенней сказать не хочу, нелепо… Ответь скорей и спроси, что хочешь знать, я все могу сказать тебе о себе».

Он ответил незамедлительно. На конверте стояла пометка: «Мне нужно знать, – полюбила ли ты другого или только влюбилась в него? Если полюбила – кто это?» Почти кричит он, понимая, что именно сейчас их хрупкий мирок рухнет и раздавит его своими обломками.

Весну сменило лето, но ясность не наступила. «Всего ужаснее – неизвестность», – пишет он за две недели до ее возвращения. Это его письмо расходится в пути с ее письмом, посланным двумя днями позже. «Я приеду к тебе, я отдам тебе всю свою душу и закрою лицо твоими руками и выплачу весь ужас, которым я себя опутываю. Я заблудилась, заблудилась».

И она приехала, чтобы окончательно объясниться. Конечно, он ее принял. И ее, и будущего ребенка, который, решил без колебаний, будет отныне и его ребенком. «Саша его принимает», – пишет Любовь Дмитриевна его матери – его, но не своей. Своей решила пока не говорить – по совету мужа. Вообще никому… «Пусть знают, кто знает мое горе, связанное с ребенком, а для других – просто у нас будет он».

Сохранилось еще одно документальное свидетельство того времени – план пьесы о литераторе, жена которого долго была в отъезде, писала сначала веселые письма, потом – не очень веселые, а затем и вовсе замолчала. И вот: «Возвращение жены. Ребенок. Он понимает. Она плачет. Он заранее все понял и все простил. Об этом она и плачет. Она поклоняется ему, считает его лучшим человеком и умнейшим».

Замысел датируется ноябрем 1908 года.

Очевидцы вспоминали, что Александр Александрович в то время часто задумывался о том, как будет воспитывать своего сына. Лицо его в такие минуты приобретало мечтательное выражение… Для Блока рождение ребенка могло стать своего рода спасением. Малыш мог принести в его жизнь стержень, которого ему так не хватало. Впервые они с женой по-настоящему счастливы. Беременность Любови Дмитриевны как никогда сближает их. Он понимает, что сын – его сын – это их шанс на спасение, последняя надежда, светлый лучик, который озарит их жизнь.

Однажды Любови Дмитриевне стало нехорошо, и ее срочно отвезли в больницу. Блок постоянно звонил, справлялся о ее здоровье, простаивал часами у палаты… Но состояние Любови Дмитриевны оставляло желать лучшего. Ей становилось все хуже и хуже. И когда начались эти долгожданные трудные роды, ситуация сложилась действительно критическая. Наконец все разрешилось. Родился мальчик, которого назвали в честь дедушки Менделеева Дмитрием. Блок был невероятно рад. У него сын! Он приходил к Гиппиус и, сидя в кресле, рассуждал: «Как теперь Митьку воспитывать?!» Ведь понятно, что в стране Бог весть что делается. Но… Жизнь снова повернулась к Блоку не лучшей стороной. Вначале улыбнувшись, она обратила эту улыбку в гримасу. На восьмой день Митя умер. Блок очень тяжело пережил его смерть. И после похорон напишет знаменитое стихотворение «На смерть младенца».

Когда под заступом холоднымСкрипел песок и яркий снег,Во мне, печальном и свободном,Еще смирялся человек.

Пусть эта смерть была понятна —В душе, под песни панихид,Уж проступали злые пятнаНезабываемых обид.

Уже с угрозою сжималасьДоселе добрая рука.Уж подымалась и металасьВ душе отравленной тоска…

Я подавлю глухую злобу,Тоску забвению предам.Святому маленькому гробуМолиться буду по ночам.

Но – быть коленопреклоненным,Тебя благодарить, скорбя? —Нет. Над младенцем, над блаженнымСкорбеть я буду без Тебя.

Литератор Вильгельм Зоргенфрей, с которым он был в дружеских отношениях, рассказывает в своих воспоминаниях о поэте, как тот встретился ему на Невском проспекте «с потемневшим взором, с неуловимою судорогою в чертах прекрасного гордого лица и в коротком разговоре сообщил о рождении и смерти сына».

Позже тот же Вильгельм Зоргенфрей, нечаянный свидетель отчаяния поэта, получил от него письмо, где Александр Александрович говорил о страсти к жизни. «Я Вам не хвастаюсь, что она во мне сильна, но и не лгу, потому что только недавно испытал ее действие. Я определенно хочу жить и вижу впереди много простых, хороших и увлекательных возможностей». Противоречие? Да. Но в этом весь Блок. Жажда жить в нем постоянно боролась с жаждой умереть. Кто из них перевешивал? Разумеется, последняя. Но для этого было много причин.

Осень 1908 года. Блоки сидят вдвоем в своей любимой комнате – он за столом, поближе к деревянной резной папироснице. Она – сжавшись комочком в кресле. Александр Александрович пьян и болен – сифилис разрушает его организм и его нервы, – хождения к проституткам не прошли даром. Окно комнаты заклеено цветной восковой бумагой, изображающей коленопреклоненного рыцаря и даму. Дневной свет, проникающий сквозь стекла, бросает на супругов пестрый отблеск, как витраж. Рыцарь и Прекрасная Дама – вот злая ирония…