Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Гольдфарб
Ух ты! Нелегкое чтение – и уж точно не соцреализм. Я перечитал абзац. Ветка акации сплелась с железнодорожной веткой. Вспомнилась наша дача, паровозные гудки, сирень, станция, речка. Этот человек либо гений, либо законченный псих.
– Ты можешь это оставить?
– Да, – сказал Саша неуверенно. – У меня всего три экземпляра. Ее еще никто не читал.
– Если хочешь отправлять рукопись на Запад, нужно сделать несколько экземпляров. Ничего не поделаешь, придется довериться третьим лицам, и всегда есть риск, что окажется совсем не там, где надо. С таким текстом прямой путь в психушку.
– Я там уже был, – усмехнулся Саша. – Отец отправил меня учиться в ВИЯЗ, но я просто не могу существовать в казарме. – На его лице отразилась мука. – Чтобы уйти оттуда и при этом не угодить в армию, я разыграл сумасшествие, шизофрению по учебнику, и провел несколько месяцев в психушке. А после уехал в лес. Так что психушкой меня не удивишь.
Я вспомнил тов. Книгина, который хотел отправить сына в военную школу. ВИЯЗ – Военный институт иностранных языков – очень серьезное заведение, вотчина военной разведки. Туда попадают только члены клана.
– И кто же твой отец?
– Он генерал ГРУ[27].
Выяснилось, что Сашин отец в конце войны был военным атташе в Оттаве и переправлял в СССР материалы об атомной бомбе, которые доставляла в Канаду советская разведсеть в США, которую создавал мой дед Гриша. После того как всю сеть выдал перебежавший к канадцам шифровальщик Игорь Гузенко (это был первый перебежчик холодной войны), Сашиного папу выслали, и семья Соколовых вместе с малолетним Сашей отплыла на родину – из Ванкувера во Владивосток.
Я рассказал Саше про нашу операцию с женитьбой Игнашева. – Главное – это повышать ставки. Твоя ставка – это твоя жизнь. В конце концов, ты или выигрываешь, или проигрываешь. Но в твоем случае шансы на успех, я бы сказал, неопределенные, потому что с ГРУ шутки плохи. Так что советую подумать хорошенько, прежде чем начинать. Твой отец станет рисковать твоей жизнью?
– Не знаю. Он отрекся от собственного отца, моего деда, когда того сослали в Сибирь. Он человек системы.
– Значит, надо сделать так, чтобы система повернулась против отца и решила в твою пользу. Твой отец, конечно, серьезная проблема, но и редкая возможность привлечь к тебе внимание: с него началась холодная война. Пресса на Западе клюнет на эту историю.
– Я не хочу вовлекать в это отца, – сказал Саша. – Я для него не существую, как и он для меня. Нельзя ли как-нибудь обойтись без него?
– Ну, если б ты для него не существовал, то он бы не мешал тебе уехать. И ведь с чего-то надо начать. Если вы просто подадите заявление в ЗАГС, то тебя без лишних разговоров заберут в дурдом и заколют лекарствами, и никто слова не скажет – ведь у тебя есть история болезни.
– Я должен подумать. А как насчет книжки?
– Я должен ее прочесть. Могу отправить Максимову в Париж, – сказал я.
Чтение Саши Соколова – нелегкая работа, требующая высокой концентрации, немалого времени для построчных раздумий и обширной эрудиции, без которой не распознать множества пародий и аллюзий, зарытых в витиеватой грамматике фраз по пятьсот слов длиной. Каждую страницу можно читать несколько часов. Из трех книг, которые Саша Соколов написал за свою жизнь, у меня хватило терпения на две; вторую, «Между собакой и волком», он мне подарил в 1981 году в Калифорнии. Его проза – игра в бисер русского языка, в которой изобретение виртуозных словосочетаний стало и каноном, и сутью, и высшей ценностью, и смыслом жизни. Тогда в Москве мне потребовалась ночь наедине со «Школой для дураков» – шизофреническим монологом ученика спецшколы, которого конфликт с авторитарным отцом столкнул в экстаз раздвоения личности, – чтобы понять: 1) передо мной – нечто исключительное; 2) у меня нет времени читать эту книгу так, как она того заслуживает; 3) Саша – человек маниакального склада и пойдет до конца; 4) он отнюдь не Гамлет, его холодное безумие никак не связано с людскими страстями, он больше похож на набоковского Лужина, его мир – «слова, слова», а люди ему бесконечно безразличны. Как и следовало ожидать, Максимов из Парижа ответил что-то невразумительное, было ясно что «Школа» ему не понравилась, скорее всего он и не стал ее читать. Из американского издательства «Ардис», куда рукопись отправили по нескольким каналам, ответа не было.
Где-то в середине апреля, незадолго до своего отъезда, я сказал Саше:
– Ну что, будем сдавать историю про папу-шпиона и его взбунтовавшегося сына во враждебную прессу? Мне скоро уезжать, и контакты с корреспондентами оборвутся. И не говори, что ты не используешь образ отца в своих целях. Разве не он прототип Прокурора в «Школе»?
– Если другого пути нет, то действуй как считаешь нужным.
Честь первого упоминания Саши Соколова в печатных анналах принадлежит Джорджу Кримски, московскому корреспонденту «Ассошиэйтед Пресс», в драматичной статье рассказавшему о конфликте поколений в семье бывшего супершпиона, генерала ГРУ, который больше не разговаривает с сыном – писателем-постмодернистом, мечтающим покинуть пределы социалистического рая.
Сообщение о неурядицах в семье генерала Соколова перепечатал раздел светской хроники «Herald Trubune», которую теперь держала в руках заплаканная Иоханна, сидевшая напротив нас в венском кафе.
– Что же теперь будет? Ни одна немецкая газета этого даже не перепечатала! Единственное, чего мы добились, – это то, что у меня отобрали визу. А здесь об этом никто и слышать не хочет, даже канцлер! – и она вновь залилась слезами.
– Постой-постой, Иоханна, что ты сказала про канцлера? – Я вчера была у него на приеме.
– Как это – на приеме? – не понял я.
– Очень просто. Записалась и пошла на прием. У нас канцлер раз в месяц принимает граждан.
– И что, никакой очереди?
– Нет. У кого могут быть дела к канцлеру?
– Потрясающе! Ну, и что ты ему сказала?
– Что у меня жених в Москве и у меня отобрали визу, а его ко мне не пускают.
– Ну а канцлер?
– Сказал, что сочувствует. Сказал, поглядим, что можно сделать. Секретарь записал фамилию. Но ты же понимаешь, что он ничего не сделает. Что он может?
– А ты ему это показала? – спросил я, указывая на International Herald Tribune со статьей Джорджа Кримски.
– Нет, не успела. Как-то было не к месту, они мне и так поверили. Потом, это же по-английски.
– Значит так, Иоханна. Какая у вас тут главная газета? Звони в отдел новостей. Скажи, что про твоего жениха статья в «Ассошиэйтед Пресс», что ты была у Бруно Крайского и он обещал поговорить с Брежневым.
– Но мы не говорили про Брежнева.
– Как не говорили? Крайский – он кто? Канцлер, глава государства. А Брежнев? Тоже глава государства. Крайский обещал сделать, что сможет?
Иоханна кивнула.
– А что может глава государства, когда речь идет о другом государстве? – продолжал я. – Поговорить со своим партнером, то есть с Брежневым. На меньшее ты не согласна.
– Все-таки это как-то странно звучит. Будто я наивная девочка. Мол, господин канцлер, снимите трубку и позвоните Брежневу.
– Ты и есть наивная девочка. И про трубку с Брежневым замечательно, лучше не скажешь! Чем больше ты будешь выглядеть наивной девочкой и реветь, желательно в телекамеру, тем больше у тебя шансов. Ты, кстати, слышала про Хельсинкское совещание?
– Что-то слышала.
– Так вот, твоя задача в том, чтобы, когда Крайский поедет подписывать соглашение в Хельсинки, вся Австрия только бы и говорила, что он едет заступаться за «бедную Иоханну». В каждом интервью обязательно повторяй одно и то же: «Моя судьба решится в Хельсинки» и «Пусть позвонит Брежневу». Поняла?
– Поняла.
– Замечательно. Иди звони в газету.
Через полчаса в кафе появились репортер и фотограф, которые увели Иоханну за соседний столик, оставив нас с Валей наслаждаться венскими пирожными. А наутро история двух влюбленных, разделенных железным занавесом и ожидающих спасения от поездки Крайского
