Уорхол - Мишель Нюридсани
В конце лета 1949 года Glamour напечатал в своем приложении на восьми листах обычной бумаги (в отличие от глянцевой бумаги всего остального журнала) его первые рисунки-иллюстрации для статьи «Успех в Нью-Йорке – это тяжкий труд». Там были изображены молодые женщины, карабкающиеся или уже добравшиеся до верхней ступени лестницы успеха. Целая программа! Рисунки были подписаны: Энди Уорхол. Эта подпись появилась впервые. Из-за невнимательности? Так было задумано? Как обычно, высказывались предположения самые противоречивые. Важно, что Энди то утверждал, будто произошло недоразумение, то настаивал на том, что давно хотел адаптировать свое имя. Итак, Энди Уорхол!
Филип и Энди переехали из маленькой трехкомнатной квартиры в East Side и обосновались в доме 323 на 21-й Западной улице в Челси, в квартире-студии на втором этаже, площадью в 30 квадратных метров, расположенной над гаражом, которую им пересдала танцовщица. Ванную комнату они делили с танцевальной студией, размещавшейся над ними, на третьем этаже.
У танцовщицы была собака по кличке Нейм, через несколько лет на «Фабрике» появится знаменитый пес Билли. Совпадение?
В отличие от Энди, который оставался «независимым» художником, Филип нашел место иллюстратора-графика на полный рабочий день. По вечерам, слушая пластинки с записями Бартока, Малера, Стравинского, он с головой уходил в свои рисунки. Реалистичный стиль, слишком реалистичный. Известен его, профессионально исполненный, портрет Энди, на котором тот изображен с опущенной головой, с недовольным выражением лица, сосредоточенным на самом себе, погруженным в свои ощущения, на манер Марлона Брандо из Актерской студии, чью небрежность в одежде, возможно, он имитировал.
Постепенно отношения между двумя друзьями сошли на нет. Энди, ненавидевший одиночество, с неудовольствием констатировал, что, возвращаясь домой после походов по редакциям журналов, он заставал совершенно пустую квартиру, не с кем было поговорить. К тому же его относительный успех и тупиковая ситуация, в которую загнал себя Филип Пёрлстайн (по крайней мере, по мнению Энди), создавали все бо́льшую напряженность в отношениях между ними.
В 1950 году танцовщица выгнала их из студии и пересдала ее другим танцовщикам, получив деньги с Энди и Филипа и с новых постояльцев, ничего не заплатив настоящему хозяину студии…
Прощай, Челси. Прощай, ханжа. Прощай, Пёрлстайн. Друзья расстались. Через несколько месяцев Филип женился на своей бывшей сокурснице по институту Карнеги.
Начало «Фабрики»
Энди остался жить в восточной части, но решительно перебирается в Верхний город, на 103-ю улицу, около Центрального парка. Теперь он делит жилье с танцовщиком своеобразной меланхоличной красоты, Виктором Рейли, выступления которого видел еще в Питтсбурге. Их квартира была очень тесной, абсолютно лишенной мебели, с разбросанной повсюду одеждой. Там постоянно толклись какие-то молодые люди, девушки всех сортов, и все были влюблены в Виктора Рейли. Жизнь богемы очень подходила Энди: ничто он так не ненавидел, как одиночество. Он все чаще остается дома, просиживая часами за своим рабочим столом, сосредоточенно рисуя, делая какие-то наброски, выполняя заказы, а в это время кто-то приходил, кто-то уходил, громко спорили, разминались и репетировали танцевальные движения, слушали музыку, готовили обед, ели, флиртовали, смеялись. Это уже немного напоминало «Фабрику». Только размер был поменьше.
Иногда они устраивали пикники в Центральном парке или ходили на прогулки. Водили Энди в театр, на вечеринки. Однажды в кино его кресло оказалось рядом с Марлен Дитрих, и он чуть не закричал во весь голос: «Это же Марлен Дитрих!» Он всегда преклонялся перед звездами.
Точно так же он навсегда сохранит неспособность заниматься ежедневными домашними делами и по-мальчишески наивную уверенность, что найдутся добрые люди (и они действительно находились) и возьмут его под свою опеку и «посвятят себя» тому, чтобы готовить ему еду и заниматься его одеждой.
Я был знаком с одним человеком, который свою пассивность обратил в «оружие», которым добивался всего, что ему было нужно: им был Брам ван Вельде[231]. Он усаживался на стул и сидел, не двигаясь и не говоря ни слова, с отсутствующим и ничего не выражающим видом. В конце концов кому-нибудь становилось не по себе от его молчания и неподвижности, и он взваливал на свои плечи заботу об этом «оригинале», ни о чем не просящем, но и никуда не уходящем. Он приводил в восхищение Сэмюэла Беккета[232].
Энди тоже, на свой лад, такой «невинный», забытый и потерянный, бередил совестливых людей, ища у них защиты и вынуждая приходить ему на помощь. Ему это удавалось. Так было на 103-й улице, так продолжалось и спустя несколько лет на «Фабрике».
Однако в «Моей философии от А до Б» Уорхол писал: «Я хотел сблизиться с людьми. Все время деля с кем-то жилье, я представлял, что мы могли бы стать хорошими друзьями и распределять также свои заботы, но всегда выяснялось, что мои соседи интересуются не мною, а просто ищут того, кто оплатил бы часть суммы за съем квартиры. В те годы моими соседями были семнадцать человек, я жил с ними в полуподвальном помещении, в доме на углу 103-й улицы и Манхэттен-авеню. И ни один из семнадцати по-настоящему не поинтересовался ни одной из моих проблем. Все они были более или менее связаны с искусством – этакое артистическое сообщество. Хотя я был уверен, что у каждого из них куча проблем, никогда не слышал, чтобы кто-нибудь стал о них рассказывать. На кухне все время с криком и кулаками выясняли, кто и какую колбасу купил, но на этом все заканчивалось. Тогда я много работал и, наверное, не располагал бы временем выслушивать их жалобы, но если бы они захотели со мною о них поговорить, я бы выслушал их, чтобы никого не обидеть и не оттолкнуть». Кому и чему верить?!
Вот одна правда – внешняя, насыщенная движением и товарищескими отношениями, которую очень убедительно описал Пёрлстайн и многие другие, запечатлена на фотографиях. Другая – внутренняя, обнаженная, наполненная одиночеством… Как разобраться, что выбрать?
По-видимому, когда Энди говорил, что в 1950-е годы его жизнь сводилась к постоянным поискам работы, которую он затем выполнял дома ночами, иногда заходя в кафе и читая стихи, он «чувствовал себя брошенным и никому не нужным». Признания такого рода постоянно встречаются в записях. В основном, на них не обращают
