Борис Тихомолов - Романтика неба

И так я ее себе нарисовал, что видел на ее лице каждую морщинку и даже голос слышал — слабый, слегка дрожащий…

Меня толкнули в спину:

— Ну иди, чего стоишь, твоя же очередь!

Я очнулся, подошел к двери и остро ощутил, как бьет меня отвратительная дрожь и тело потом покрывается. Сейчас вот… Сейчас.

Открываю дверь и слышу свой жалкий, подхалимский голос:

— Доктор, разрешите войти-и-и?

Я ждал, что сейчас прозвучит в ответ надтреснутый старческий голос, а в ответ прогудело раскатистым басом:

— Да-да, входи!

Я вошел и обомлел: сидит здоровенный рыжий доктор в белом халате с засученными рукавами. На мускулистых руках — огненные волосы, пальцы толстые, как сосиски, и тоже волосатые. Ну разве такого уговоришь?..

— Здравствуйте, доктор!

— Здорово, — пробасил в ответ. — Садись. — И, прищурив глаза с пушистыми белыми ресницами, вопросительно на меня посмотрел.

Я нерешительным движением положил перед ним листы и, как бы поправляя бумаги, пододвинул к нему сводный лист. Но он, даже не поглядев, отложил сводный лист в сторону и взял свой. И я совсем скис. Скидки мне не будет. А как он на меня посмотрел!..

И началась проверка: на слух, на шепотную речь. Слышал я хорошо и отвечал точно.

— Та-а-ак, та-ак, — добродушно басил он. — Хорошо-о-о!

А я не спускал глаз с воронки, которую вставляют в ухо. Как на кобру смотрел, с душевным содроганием. И вот его толстые пальцы-сосиски тянутся к воронке.

— Давай сюда ухо.

Подставляю левое. Смотрит, кладет воронку на стол, берет ручку, макает в чернильницу.

— Та-а-ак, хорошо-о-о. Запишем: левое ухо… — Перо, споткнувшись, брызнуло чернилами. Доктор, чертыхнувшись, поморщился: — Во! Кляксу посадил. Хорошая примета! — Взял пресс-папье, промокнул и, продолжая писать, сказал: — Давай правое ухо.

Я ни жив, ни мертв: «Что делать? Что делать..?»

В полубессознательном состоянии встаю со стула, беру его за спинку, волоку ножками по полу. Со скрипом.

И жестко ставлю: бряк! Поворачиваюсь вокруг своей оси, сажусь и подставляю ему… левое ухо.

Доктор, положив ручку, взял воронку, вставил в раковину. Меня всего, с головы до ног, охватило трепетной горячей радостью: «Прошло! Прошло!..»

Но я обрадовался рано. Он что-то заподозрил. Может быть, ему через пальцы передалась моя восторженная дрожь? Не вынимая воронки, доктор сбоку подозрительно на меня посмотрел. На лице его было написано: «Интересно, чему этот осел радуется?» Взгляд его скользнул по листу: да ведь он же второй раз смотрит левое ухо!

И все понял, и зарычал:

— А ну, давай сюда правое ухо!

Схватил меня за голову, чуть шею не свернул. Ткнул воронку и тут же с сердцем шмякнул ее об стол:

— Ты что мне с таким ухом целый час голову морочишь?! Не годен! — Схватил ручку, занес, как копье, чтобы навеки пригвоздить мне приговор…

Я упал на колени:

— До-октор!!

Это был вопль отчаяния, мольба о сострадании. И вижу — его здоровенная лапища дрогнула на полпути. Он поморщился и бросил ручку на стол. Ну ясно — добрейшей души человек!

Я потрясен до глубины души, слезы брызнули фонтаном. Для пущего эффекта, размазываю их по лицу, а сам смотрю, что он делает.

Доктор изучал мой сводный лист. Я громко всхлипнул, он поморщился, но лист не бросил.

— Ну и ну-у! Вот это ли-и-ист! Я такого еще не видел. — И ко мне: — Ну, чего ты ревешь? Чего ревешь? Ты знаешь, что такое летчик? Надо быстро набрать высоту! Быстро снизиться! Перемена давления, а у тебя — шрам на барабанной перепонке! Ну, какой из тебя летчик с таким дефектом?!

Я хлюпнул носом, молитвенно сложил руки:

— Доктор! Честное слово, из меня будет хо-ороший летчик!..

Он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся:

— Ну, ладно, не реви. Будь по-твоему: годен условно.

Через несколько дней мать провожала меня на вокзал. У меня был фанерный чемодан с продуктами на дорогу, эмалированный чайник, подушка и толстое ватное одеяло, потому что ехал я в Россию, где была зима и трещали морозы.

Я становлюсь знаменитостью

Пять суток в дороге — это было здорово для нас! Все уже в поезде знали, что едут летчики. Ну, не летчики, конечно, а только еще пока курсанты авиашколы и то — будущие. Но все равно, мы не возражали и поправок не вносили, когда нас называли летчиками.

Ехали дружно, весело. У нас была гармонь, и мы под нее устраивали во время остановок пляски на перроне. Один парень, узбек, Усманов Артык, гибкий, проворный, лихо танцевал лезгинку. И папаха откуда-то у него появилась. Заломит ее, вскинет руки, взвизгнет дико: «Асса! Асса!» — и пошел частить по кругу ногами, обутыми в ичиги. Сразу же толпа вокруг. Развлечение.

А дальше все холоднее и холоднее. А приехали — все заснежено, заморожено. Деревья в инее стоят. Я такого еще не видал. Как в сказке!

С вокзала нестройной толпой дошли до общежития. Охо-хо! Вот это доми-и-на! Громадное здание в пять этажей, множество окон. Здесь нам жить. Авиашкола! Не верится. А может, это сон? Подхожу, как к святыне, трогаю стену рукой. Шершавая, холодная. Моя мечта! Вот она — школа! Я буду любить тебя всей душой! Все перенесу, все перетерплю, но летчиком стану!

Кабанов ведет нас на пятый этаж. Крутые марши лестниц с цементными ступенями. На площадках дневальные. Привлеченные топотом наших ног, открывают двери, смотрят: «А-а-а, новенькие! Будущие летчики!»

Взобрались. Толкаем дверь. Входим. Громадное помещение с подпорными колоннами уставлено рядами железных коек: три ряда слева, три ряда справа. Между койками — тумбочки. Койки голые — одно железо, от которого веет холодом.

— Ну вот, мы первые! — сказал Кабанов. — Нам и обживать. Кладите вещички и пошли в каптерку, получать постельное белье.

Спустились вниз, в каптерку, получили по матрасному мешку, наволочки для подушки, простыню и одеяло. Все пока, на первый случай!

Вышли во двор. Стог соломы — громадный, под белой шапкой, и от него по снегу — золотистая тропинка. Набили поплотней «пуховики», поволокли на верхотуру. Зашили, размяли, застелили простыней, одеялом. Чу-удно! Матрасы — как бочки. Перестарались, наверное, пожадничали. Что же делать — расшивать?

— Ничего, — сказал Кабанов. — Все правильно, не огорчайтесь. Поспите — умнёте. Через недельку будет самый раз. Я-то уж знаю.

С пятого этажа, сквозь мерзлое стекло открывается панорама: река, занесенная снегом, деревья в сказочном украшении, из-за них выглядывают крыши домишек и над ними — дымки свечечками. Слева железнодорожный мост в три ферменных пролета.

— Сбегать бы на речку. Можно, Дима?

— Можно. К ужину не опоздайте. Через два часа.

— Ладно.

Помчались, грохоча ботинками по гулким лестничным ступенькам.