Фитин - Бондаренко Александр Юльевич

А ведь в гитлеровских спецслужбах работали совсем не такие идиоты, как нам бы того хотелось, так что установить, кем же на самом деле является секретарь полпредства СССР в Германии Амаяк Кобулов, брат высокопоставленного чекиста и сам недавний зам руководителя НКВД Украины, для них особенного труда не составило. Ну а предложить новому резиденту свою «подставу» для противника было только вопросом времени...

Вадим Алексеевич Кирпиченко прокомментировал этот момент с присущим ему тонким юмором:

«Назначение Берией Амаяка Кобулова в Берлин было ценным подарком для Гитлера»[181].

Как представляется, высшее руководство НКВД — в смысле, товарищ Берия, — достаточно бесцеремонно вмешивалось в работу разведки. В особенности, по кадровым вопросам.

Каждого резидента и разведчика, возвращавшегося из-за рубежа, принимал не только начальник разведки, но и нарком, самолично, благо разведчиков было немного. Разговор с Берией мог происходить как в присутствии начальника разведки, так и с глазу на глаз. Думается, последнее случалось гораздо чаще, нежели коллективные разговоры.

Один из ветеранов разведки нам рассказывал:

— Когда я учился в 101-й школе, у меня был преподаватель японского языка Григорий Павлович Каспаров, который уже в 1933 году был резидентом в Сеуле — это было корейское генерал-губернаторство Японии, — и проработал он в тех краях довольно долго... Григорий Павлович рассказывал, что когда он возвратился, то его Берия вызвал, насколько помнится, только его, Фитина не приглашал. Каспаров доложил о своих результатах. После доклада Берия задал вопрос: «Ну а японцы вас пытались вербовать?» — «Нет, не пытались». — «Ну ладно, это мы проверим!» И всё. Судьба человека зависела от того, понравился он Берии или нет...

Можно понять, что и судьба самого Павла Михайловича точно так же зависела от симпатий и антипатий всесильного наркома. Порой приходится слышать, что, так как к Фитину благоволил Сталин, Берия тронуть его не мог. Но кто скажет, с какого времени Иосиф Виссарионович, что называется, проникся к Фитину? Явно же, что не в тот период, когда Фитин, одно за другим, передавал руководству НКВД, откуда они шли «наверх», спецсообщения с очередными датами начала войны. И вряд ли в 1941-м, когда оправдались худшие прогнозы и Сталин, официально признав правоту разведки, да и многих других, тем самым расписался бы в своих ошибках. Очень сомнительно также, что произошло это в 1942-м, когда из-за ошибок — или даже упрямства — Верховного, всем советам вопреки излишне распылившего силы по всем фронтам, гитлеровские войска оказались на берегах Волги и в горах Кавказа... Так что «в фавор» Павел Фитин мог попасть не раньше 1943 года, когда, во-первых, подтвердились многие прогнозы разведки, а во-вторых, что главное, Сталин уже стал тем самым великим и мудрым Сталиным, который успешно руководил нашими победоносными Вооружёнными силами и был безусловным лидером советского народа.

Отсюда можем сделать вывод, что Лаврентий Павлович, выдвинувший молодого сотрудника Павла Фитина на должность начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД СССР, в своём выборе не разочаровался и, значит, покровительствовал своему протеже — в необходимых пределах, разумеется. Но «человеком Берии» — в отличие от тех же братьев Кобуловых или своего непосредственного начальника Меркулова — Фитин не был. Нарком, отдадим Лаврентию Павловичу должное, ценил начальника разведки не за личную преданность, но за его деловые и человеческие качества. Хотя, вполне возможно, личные отношения между ними были достаточно прохладными. Но, опять-таки, в государственном масштабе это были фигуры совершенно разного уровня — всесильный нарком, кандидат в члены Политбюро, то есть высшего партийного руководства, и начальник 5-го отдела. Это позже — но при Фитине и очень во многом благодаря Фитину — разведка станет 1-м управлением НКГБ, НКВД, а затем, ещё позже, и Первым главным управлением КГБ СССР, что гораздо более соответствовало её роли и значению в иерархии спецслужб. Но пока что это был всего лишь 5-й отдел наркомата.

Недаром же Фитин, начальник внешней разведки НКВД, в отличие от начальника военной разведки, прямого доступа к Сталину не имел, на личные доклады к нему не ходил и документы напрямую ему не отправлял.

Вот как об этом пишется в энциклопедии «Великая Отечественная война»:

«Сталин не принимал для личного доклада начальника разведки. Его материалы в случае необходимости мог доложить только нарком внутренних дел (госбезопасности). Единственный личный доклад П. М. Фитина И. В. Сталину 17 июня 1941 года состоялся в присутствии наркома госбезопасности В. Н. Меркулова. Такой порядок не способствовал повышению эффективности работы внешней разведки, поскольку её начальник был лишён возможности дать необходимые пояснения докладываемой информации в ходе непосредственного диалога с руководителем государства. Он не видел реакции лидера страны на работу разведки, не получал из первых рук информационные поручения.

Тем не менее, несмотря на указанные недостатки и трудности, внешней разведке удалось добыть убедительную информацию о военных приготовлениях Германии. Причём эта информация носила разносторонний комплексный характер, что повышало её общую достоверность...»[182]

Как мы знаем, над Фитиным было два начальника — нарком Берия и начальник ГУГБ Меркулов, и именно они визировали подписанные им донесения. Пускай всё это шло во вред делу, но «опытные аппаратчики» Берия и Меркулов не имели ни малейшего желания, чтобы их подчинённые — даже начальник внешней разведки, — бесконтрольно заходили к Сталину. Ведь мало ли что мог спросить вождь у своего собеседника — или же собеседник по собственной инициативе мог чего-то нашептать вождю, а там и гляди, кого вдруг объявят очередным «врагом народа» и кто чьё место потом займёт...

— Очень плохо было то, — рассказал нам один из ветеранов, генерал-лейтенант, в настоящее время профессионально занимающийся историей Службы, — что начальник разведки не имел возможности напрямую общаться со Сталиным. Если бы он регулярно ходил к Иосифу Виссарионовичу с докладом, излагал ему свои доводы, сделанные на основании полученных агентурных материалов, отстаивал свои позиции, то вполне возможно, что вождь начал бы к нему прислушиваться: он с уважением относился к людям убеждённым, которые твёрдо стоят на своём. По-моему, на той единственно зафиксированной встрече в Кремле 17 июня 1941 года Фитин сумел в чём-то переубедить Сталина, что-то ему доказал. Мне кажется, что вождь тогда даже испугался. Он увидел, что у парня огонь горит в глазах, что он абсолютно уверен в том, о чём говорит, что он владеет информацией — и подумал, а вдруг Фитин действительно прав? Мы знаем, что Сталин тогда серьёзно задумался и кое-какие меры принял...

Рассказ о встрече 17 июня 1941 года — впереди.

...Удивительно, но доверия к начальнику разведки высшее руководство не проявляло не только в каких-то щепетильных личных вопросах, но до него даже не доводились (или доводились не всегда, этого мы точно не знаем) и те решения государственного уровня, о которых ему следовало бы знать по долгу службы.

Так, утром 17 сентября 1939 года Павел Михайлович пригласил к себе всех сотрудников 2-го — «польского» — отделения и несколько обескураженно сообщил им о вводе советских войск на территорию Западной Белоруссии и Западной Украины. О том, что эти земли будут возвращены в состав России — в смысле, СССР, — то есть о существовании секретного дополнительного протокола к подписанному 23 августа того самого 1939 года Договору о ненападении между Германией и Советским Союзом (у нас его любят называть на западный манер «пактом Молотова — Риббентропа»), Фитин не знал!

Хотя ещё 7 августа именно внешняя разведка доложила руководству страны, что в ближайшее время — в любой день после 25 августа — Германия может начать боевые действия против Польши. Эта информация была рассмотрена на заседании Политбюро, и, учитывая то, что имелась информация о тайных переговорах английского и германского руководства, и то, что нам самим не удавалось прийти к взаимопониманию с англо-французами, было принято решение о заключении договора о ненападении с Германией. Про договор от 23 августа 1939 года знали все, но подписание «секретного протокола» осталось тайной за семью печатями даже для тех, кому о них следовало бы знать.