Дмитрий Быков - Борис Пастернак

Для облегчения ему поставили кислородную палатку, после нее он мог заснуть.

– Как вы себя чувствуете? – спросила медсестра однажды.

– Круг возможностей становится все уже, но в этом кругу мне сейчас спокойно, – ответил он.

Он отказался от любимого крепкого чая. Ему сказали, что у него язва, а он слышал где-то, что при ней опаснее всего еда с выраженными вкусовыми качествами. Стал отказываться от еды, которую готовила домработница Таня: «Ее глупость в этом вопросе доходит до святости».

– Что вы, Таня всю душу вкладывает!

– Душу она вкладывает, а грязь остается. Нине Табидзе он сказал:

– Я очень люблю вас всех. Но сейчас меня уже нет, а есть какая-то путаница в груди и в животе.

Голландцы привезли огромный букет тюльпанов. Он попросил не вносить их в комнату: не любил цветов в вазах, любил в природе. Каждый день спрашивал, зацвели ли вишни. Май был жаркий, влажный, но вишни все не зацветали. «Я бы хотел, чтобы во время моей болезни было пасмурно», – огорченно говорил он. Жара его мучила.

Анна Голодец восхищалась его здоровой, юношеской мускулатурой, упругой кожей. Но в последние дни мая он стал худеть. Больше всего его пугали предложения родных позвать к нему Ивинскую. Для него, предполагает Голодец, это означало, что его положение безнадежно. Зинаида Николаевна была готова даже уйти из дома на время ее присутствия – он отказывался.

Восемнадцатого мая Голодец при утреннем осмотре нащупала у него метастаз над левой ключицей. Тут же она уехала за консультацией в Москву.

Вечером ему поставили кислородную палатку. Он почти не мог пошевелиться.

– Во что я превратился! В засушенный листок между страниц книги.

Пожилой, суровой медсестре Марфе Кузьминичне он говорил:

– Марфа Кузьминична, вас, наверное, не баловала жизнь. Но у вас доброе сердце, и вы такая властная, честолюбивая, вы все можете сделать, если захотите. Сделайте что-нибудь мне, Марфа Кузьминична, я так хочу жить. Не торопитесь, сядьте, подумайте и сделайте… У меня двойная жизнь. О, если бы вы «ее» узнали, вы не стали бы меня осуждать. У вас была когда-нибудь двойная жизнь?

Больше ни с кем он об Ивинской не говорил, иногда только посылал шестнадцатилетнюю медсестру Марину Рассохину, чтобы она пошла к Ивинской на дачу и успокоила ее.

Двадцать второго мая Елена Тагер через своего брата, известного рентгенолога, сумела привезти на дачу рентгеновскую установку.

– Ну вот, – сказал Пастернак, – теперь все узнают, и все пойдет по-другому.

Профессор Тагер по снимку определил рак левого легкого и метастазы в обоих. Это был самый скоротечный рак, который возникает обычно вследствие сильных нервных потрясений. Болезнь начала развиваться, по-видимому, в последние месяцы 1959 года, когда травля сменилась неопределенностью и прямыми угрозами со стороны властей.

После рентгена Пастернак сильно ослабел. Впервые не стал надевать зубы. Протезы так и лежали в его изголовье, в коричневой кружке с отколотой эмалью. Кружка служила ему долгие годы. Цела она и посейчас.

Сестра сказала ему, что на снимке подтвердилась затяжная пневмония. Он не поверил.

Двадцать третьего его посетил главврач литфондовской поликлиники.

– Милый врач, – сказал Пастернак. – Немного похож на Федина.

Около дачи постоянно дежурили иностранные корреспонденты. О диагнозе знала вся Москва, он был известен и на Западе. Пастернак попросил вызвать сестру Лидию из Лондона. Сестра готова была вылететь немедленно, но советское посольство задерживало визу.

Двадцать седьмого мая в четыре утра исчез пульс. Пастернаку сделали несколько уколов, пульс восстановился. «Мне было так хорошо. Я ничего не чувствовал, а вы своими уколами вернули мне беспокойство».

– Если умирают так, – повторил он несколько раз в течение дня, – это совсем не страшно.

– Жизнь была хорошая, – сказал он сестре. – Если она продлится, я посвящу ее борьбе с пошлостью. В мировой литературе и у нас. Очень много пошлости. Пишут обо всем не теми словами.

Еще он сказал, что напишет о труде медсестер:

– О да, вы труженицы. В мире так много запутанности, всякая деятельность так осложнена и затруднена, а здесь так открыто благородна, так неподдельна и бескорыстна. Вот об этом я буду писать.

Потом спросил, жив ли Олеша, – он заболел в апреле и умер в начале мая. Пастернаку об этом не сказали.

– Я чувствую себя кругом в дерьме, – сказал он старшему сыну. – Говорят, что надо есть, чтобы действовал желудок. А это мучительно. И так же в литературе. Признание, которое вовсе не признание, а неизвестность. Нет воспоминаний. Все по-разному испорченные отношения с людьми. Кругом в дерьме. И не только у нас, но повсюду, во всем мире. Вся жизнь была только единоборством с царствующей пошлостью за свободный, играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь.

Вечером 27 мая ему сделали переливание крови. Пастернак сказал, что сам был донором во время войны. Когда из вены вынимали иглу, кровь залила постель и халат врача.

– Кровавая картина, – сказал Пастернак.

На другое утро он спросил врача:

– Вам приходилось лечить больных с такими осложнениями после инфаркта, как у меня?

– Да, – ответила она.

– Они выздоровели?

– Да.

– Назовите их.

Она назвала нескольких писателей. Он, казалось, успокоился.

Одна из дежуривших при нем сестер ненадолго заснула ночью. Вскоре она очнулась, почувствовав, что он на нее смотрит.

– Извините, – смутилась она.

– Ничего, – улыбнулся он, – у вас хорошо получается.

Однажды Голодец предложила ему почитать вслух.

– Я ведь сам пишу книги, что же мне читать чужие? – ответил он с легким раздражением.

Двадцать восьмого ему стало совсем плохо.

– Ведь вы все понимаете, – сказал он сестре. – Зачем же на таких гужах тянете меня в жизнь? Посмотрите на дно своей души. Жизнь была хороша, очень хороша. Но и умирать когда-нибудь надо.

Но на следующий день он с нетерпением ждал переливания крови – после первого переливания ему стало гораздо лучше. Позвал Леню, спросил, как тот сдал экзамен. Вечером приехал Женя. Пастернак попросил позвать его, но ничего не говорил.

Профессор Кассирский был единственным врачом, который не брал гонораров. Он говорил, что Пастернаку осталось не больше пяти дней. Но прошла неделя, а Пастернак был жив. Утром 29 мая к нему зашла Нина Табидзе. Он, как обычно, взял ее руку, погладил пальцы и сказал: «Генацвале». В тот день Табидзе специально подкрасила губы, поярче оделась – Пастернак сказал, что они с Зиной совсем измучились, плохо выглядят, повторял, что скоро умрет и избавит их от заботы о себе. Нина решила явиться перед ним помолодевшей и посвежевшей: